Лиля пошла встречать Наденьку — та влетела с обычным смехом, что-то быстро и весело заговорила, но уже через минуту притихла, словно понимая, что в ее отсутствие в доме произошло что-то важное, несовместимое с ее веселостью и смехом, и что об этом не нужно расспрашивать, надо оставить взрослых вдвоем — решать их непонятные дела — и скорее идти на улицу. И как только она поела — сразу ушла, даже не заглянув в комнату. И Лиля тут же вернулась к Александру.
— Давай сядем.
Они сели рядом, касаясь плечами друг друга, Лиля осторожно взяла из его пальцев сигарету и зажала руку между своими ладонями — и только тогда он заметил, что рука его подрагивает.
— Дать тебе коньяку? — спросила Лиля.
— Нет… Говори, что было дальше.
— Что было дальше… Ты приехал зимой, но наша встреча, как сам, наверно, помнишь, получилась еще хуже, чем в августе. И дело было не только в моем нездоровье. Я уже начала понимать многое из того, о чем ты, вероятно, даже не задумывался. Я еще не знала, что начал действовать… как бы поточнее сказать… автоматизм, что ли, закона разобщенности судеб… Господи, как это неловко… Но ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Да.
— Но твои письма уже приготовили меня к тому, что ты приедешь другим. И ты действительно приехал другим. Ты все еще любил меня, но далеко не так, как прежде, только часть тебя была со мной. Ты много говорил об университете, о друзьях, об учебе, — и я видела, как захватила тебя эта новая жизнь, как она буквально на глазах меняет тебя и как сильно уже успела изменить. И меня эти полгода изменили, конечно, но совсем по-другому… Я ведь даже не могла рассказать тебе о том, что произошло со мной, — уже не было той близости, которая позволила бы мне сделать это. А все остальное было так незначительно по сравнению с тем, что мне пришлось пережить. Вот почему я все больше молчала тогда. Да если бы и решилась тогда обо всем рассказать тебе — многого ты просто не смог бы понять. Ты уж прости, что я так говорю…
— Ну что ты… Это же правда.
— И когда ты опять уехал… Все пошло так, как и должно было… У тебя была своя жизнь, у меня — своя. Свободного времени у меня было немало, и передумала я за тот год столько, сколько, пожалуй, и за всю жизнь до этого не думала. Искала ответы на все эти вопросы — почему так получилось у нас и что же дальше будет? Думала о том, что было у нас в то лето. Разное приходило мне тогда в голову… И как-то постепенно начала понимать — было такое, что встречается, вероятно, нечасто, и, может быть, вся беда наша только в том, что слишком рано пришла к нам эта любовь и обоим оказалась не по силам… Думал ты об этом когда-нибудь?
— Нет.
— Может быть, я и не права, не знаю… Но ведь только вспомни, что у нас было тогда, Саша!
И он увидел, как волнение исказило ее лицо, — оно стало некрасивым, почти безобразным, — как сразу, в одно какое-то мгновение, исчезло все ее спокойствие — Лиля закрыла лицо руками и судорожно всхлипнула. Александр обнял ее за плечи, и Лиля сама прижалась головой к его груди. Он молчал, чувствуя, как тяжело напряглось ее тело под его руками и она изо всех сил сдерживает себя, чтобы не разрыдаться. И она сдержалась, осторожно высвободилась из его объятий, улыбнулась сквозь слезы:
— Ну вот, раскисла… Давай все-таки выпьем немного?
Он кивнул, и Лиля принесла рюмки и бутылку с коньяком. Когда он наливал, она засмеялась:
— Мы с тобой такие пьяницы, что этого богатства нам хватило бы на неделю.
«Почему хватило бы?» — едва не спросил он, но промолчал и опустил голову, чтобы она не заметила его страха, вызванного этим «хватило бы».
— Ты помнишь все эти школьные романы наших ребят? Помнишь, как нам смешно было наблюдать за их детскими ссорами из-за пустяков — кто-то там не так посмотрел, прошелся с другим, что-то не так сделал? — спрашивала Лиля. — Уже тогда, — понимаешь, тогда, задолго до нашего лета, — все у нас было не похоже на так называемую первую любовь — с ее бессознательным эгоизмом, наивным тщеславием, с ее мелкой ревностью и дешевым кокетством. А то лето — вспомни, Сашенька! Разве тогда в нашей любви было хоть что-то детское, незрелое? И дело вовсе не в том, что мы нарушили неписаные законы целомудрия. Без этого, вероятно, мы просто не могли обойтись, и это было так естественно… Важно другое. Вспомни, какое наслаждение доставляло нам уступать друг другу, с какой бесконечной доверчивостью мы открывали свои души, как мгновенно замечали малейшие изменения настроения, как дерзко отстаивали перед всеми право на нашу любовь… Вот тогда действительно ничто не могло помешать нашей любви… А тот случай с трамваем — помнишь?
— Да…
— Я стала переходить улицу, и вдруг ты грубо схватил меня за плечи и с такой силой оттащил в сторону, что потом у меня долго не сходили синяки от твоих пальцев. А когда я взглянула на тебя, то страшно перепугалась — у тебя было совершенно белое лицо, и мне показалось, что ты вот-вот упадешь в обморок… А ведь ничего страшного не было. И трамвай был далеко, да и до рельсов оставалось еще несколько метров. Но разве ты думал об этом? Ты просто мгновенно среагировал на опасность, — даже только на намек на опасность, которая могла угрожать мне. Какой инстинкт сработал в тебе? Разве за себя ты мог так испугаться? А какое беспокойство временами охватывало меня, если я не видела тебя несколько часов… А ведь никаких причин для беспокойства не было. Просто вдруг ни с того ни с сего приходила мысль: а вдруг с тобой что-нибудь случилось? И напрасно было взывать к разуму и убеждать себя — да что с тобой может случиться? Но ведь с кем-то случаются несчастья, кто-то попадает под машину, кто-то тонет, — да мало ли что, вдруг и с тобой? И я бежала к тебе — только посмотреть на тебя, только убедиться, что ты жив и здоров…
Лиля замолчала, сцепив руки на коленях. Молчал и Александр, по-прежнему не поднимая головы и глядя на ее руки.
— А потом и другое пришло мне в голову, — снова заговорила Лиля. — Натолкнул меня на эту мысль Бунин. Много у него прекрасных и горьких рассказов о любви, — да ты, конечно, читал их. И вот как-то прочтя подряд «Митину любовь», «Дело корнета Елагина», «Темные аллеи», — вспомнила вдруг слова Ромена Роллана: «Господи, избави нас от любви…»
Она улыбнулась.
— Помню даже, как торжественно звучит это по-латыни, — так в тексте и было: «Domine, libera nos ab amore». И я подумала: почему все — или почти все — считают любовь чем-то обязательно прекрасным, каким-то абсолютным добром, высшим счастьем, доступным человеку? Конечно, чаще всего так и бывает, но разве не может быть и так, что любовь становится какой-то мучительной болезнью, каким-то проклятием? Что она может сломить человека, опустошить его душу, убить всякое желание жить? И что можно в какие-то считанные дни, — а может быть, и часы, — израсходовать все, что другие по капле отдают всю жизнь? Не случилось ли так и у нас? Ведь мы действительно отдали тогда друг другу все, что у нас было, — вспомни, как часто у нас обоих бывало такое чувство, что я и ты — это одно и то же и в моем «я» нет ничего такого, что не было бы твоим? А может быть, это не нужно, нельзя, неестественно? Наверно, есть какая-то вершина, после которой начинается неизбежный и мучительный спад, — но ведь об этой вершине всегда помнишь, всегда хочешь вернуться к ней, а это невозможно… И такой вершиной было у нас то лето? А, Саша?
— Может быть…
— Но об этом я уже позже подумала, а тогда… Тогда меня уже не удивило твое довольно спокойное письмо, в котором ты сообщал, что не сможешь приехать ко мне на лето. Я только с горечью подумала, что мой прежний Саша всеми правдами и неправдами добился бы освобождения от целины и приехал бы, хотя бы ненадолго… Но ты был уже не прежним и не моим. И надежд на благополучный исход у меня почти уже не было. Но это «почти» все-таки заставило меня еще раз поехать в Москву и попытаться поступить на биофак, хотя я и понимала, что у меня нет никаких шансов. Дело было даже не в том, что занималась я мало и плохо. Но… как бы это сказать… жила я как-то вяло, не было у меня никаких особенных желаний, — в общем, плыла по течению, и даже не очень расстроилась, что опять провалилась. А когда вернулась, так и не повидав тебя, — я уже понимала, что надо как-то устраивать свою жизнь без тебя. Переписка наша продолжалась, но я уже скорее по привычке приписывала в конце своих писем: «Обнимаю и целую тебя». И когда повстречалась с Володей…
Лиля замолчала, и он, робко взглянув на нее, сказал:
— Если тебе трудно — не говори.
— Да нет, почему же… Я очень тяжело переносила свое одиночество — ведь у меня не было ни твоего таланта, ни твоей уверенности в себе, ни любимого дела. А он нравился мне, с ним мне сразу стало легче, спокойнее… Вот ты спрашивал — любила ли я его, когда выходила замуж. Не так все просто, Саша, чтобы можно было объяснить одними «да» или «нет». Когда я поняла, что он любит меня, — сначала растерялась, даже подумала о том, что надо прекратить встречи с ним. Подумать-то подумала, а потом и спросила себя: а дальше что? Тебя нет, и такого, что было у нас, — никогда уже не будет, в этом я была уверена. Что ж, так и жить одними воспоминаниями? Решила подождать, посмотреть, что получится. А получилось все очень обыкновенно — он сделал мне предложение, и как я заранее ни готовилась к этому — растерялась, попросила подождать. Он согласился, конечно, — он действительно очень любил меня и до сих пор как будто любит, все ждет, когда я соглашусь вернуться к нему… Ну вот, и стала я думать. Решила рассказать ему о тебе — немного, только самое необходимое, чтобы он понял, что большего, чем такой вот… полулюбви, что ли, я дать ему не смогу. Он как будто понял меня, но от своего решения не отступился, надеялся, что со временем я изменюсь. Он все-таки старше, опытнее меня, и моя история ничуть не удивила его, он решил, что это вполне обычная вещь — и мое настроение тоже. Так и говорил мне тогда: «Это тебе только кажется, что ничего больше не будет. Все мы проходим через это». Ну, и еще что-то в этом же духе… Ну вот… и вышла я за него… — Лиля беспомощно посмотрела на него и глубоко вздохнула. — Только не подумай, что это был жест отчаяния, — я тоже стала надеяться, что мне удастся как-то справиться с собой и потом действительно станет лучше. Попыталась взять на вооружение «безотказный» житейский практицизм, вроде того, что жизнь прожить — не поле перейти, и прочее в том же духе… Да только ничего из этого не получилось. Очень скоро я поняла, что не только полулюбви у меня к нему нет — вообще ничего нет. Вернее, почти ничего… Разве что одна сотая от того, что было у меня к тебе, — вымученно улыбнулась Лиля. — Но уходить от него долго не решалась — ведь и эта одна сотая требует, чтобы ее кому-то отдали. Надеялась на то, что Наденька спасет положение. И это не помогло. Жили мы как будто неплохо — то есть внешне спокойно, благополучно. Даже говорили о нас — какая великолепная пара. А Володя все понимал, да я и не очень-то таилась от него. Ну, и решила наконец, — хватит насиловать себя, надо расходиться. Он долго уговаривал меня, упрашивал подождать. Я подождала, конечно, — месяцем раньше, месяцем позже — какая разница? Разошлись… Ушла в работу, в книги, в Наденьку — и неожиданно для себя самой стала ждать тебя. Почему-то решила, что и ты ничего не сможешь забыть и ты можешь отдать другой… тоже какие-то сотые…
