Он вспомнил, как сначала не понял ее, что ее слова в первое мгновение показались ему бессмысленными и как тут же пришло ощущение, что это правда, действительно так и должно быть, но ему не хотелось верить в эту правду, и сейчас он снова и снова пытался доказать себе, что ничего страшного нет, если и помешает им прежняя любовь, то совсем немножко, чуть-чуть, и в их силах сделать так, чтобы прошлое из помехи превратилось в союзника, надо только очень захотеть. «Конечно, мы оба всегда будем помнить о том, что было, — ну и что? Да, мы оба повзрослели, изменились, и пусть прежнее уже невозможно, — но разве это означает, что у нас совсем ничего не может быть?» И Александр на все лады продолжал убеждать себя в том, что ничего страшного не случилось, что десять лет разлуки и его вина перед Лилей — препятствия не настолько тяжелые, чтобы только из-за этого они не могли бы соединиться… И он уже почти уверовал в то, что стоит им как следует поговорить, — и все наладится, она не сможет не согласиться с тем, что для них обоих самый разумный, единственно возможный выход — снова быть вместе… Конечно, Лена и его сын — проблема не из легких, но что же делать, если все так получилось? В конце концов не он один в таком положении, тысячи, десятки тысяч семей распадаются, это неизбежно и естественно, если люди приходят к выводу, что не могут жить вместе…
Но где-то в глубине души он смутно чувствовал неправоту своих логических доводов и догадывался, что еще не понимает всего случившегося — и того, что было двенадцать лет назад, и того, что происходит сейчас. Но ему так не хотелось верить тому, что никакое будущее с Лилей не возможно, что он просто боялся думать об этом и заторопился к ней, уверенный в том, что она не спит и ждет его.
4
Он вошел и увидел, что Лиля стоит у окна, держась левой рукой за штору, и понял, что она не спала. Он молча разделся, — Лиля даже не повернула головы, — и, подойдя к ней, осторожно положил руки на плечи. И его собственные руки казались ему сейчас такими тяжелыми, что он боялся причинить ей боль этой тяжестью, и только слегка касался ее плеч. Она прижалась затылком к его лицу и сказала:
— Я видела, как ты идешь. Трудно тебе сейчас…
Она не спрашивала, а утверждала, и он молчал — ему казалось, что он вообще может больше ни о чем не говорить ей, потому что она и так все знает — все, что было с ним за эти десять лет. И его больше не удивляла ее проницательность, он воспринимал ее как что-то естественное — как и то, что сам он ничего не знает о ней и ждет, когда она расскажет ему. И Лиля, угадав и это его желание, стала рассказывать, по-прежнему не поворачиваясь, — наверно, она знала и то, что так ему легче слушать, — и он молчал, вдыхая запах ее волос, и слушал:
— В первый день ты спрашивал меня, знаю ли я, зачем ты приехал… Да как же мне не знать, если у меня самой не раз бывали такие минуты, когда мне хотелось бросить все и поехать в твой город — даже не к тебе, а только в твой город, походить по его улицам, посмотреть на людей, среди которых ты живешь, может быть — издали увидеть тебя. Только издали — я знала, что не подойду к тебе, да и зачем? Ты вчера солгал мне, когда я спрашивала, часто ли ты вспоминал обо мне…
— Да, — беззвучно пошевелил он губами, но ей и не нужно было его подтверждение, и она продолжала:
— Я знала, что ты забыл меня, — иначе ты давно бы уже приехал. Но почему-то была уверена, что когда-нибудь по-настоящему вспомнишь и обязательно приедешь, и ждала тебя. И никаким рассказам Валеры о твоей счастливой жизни я не верила — ты просто не мог быть счастливым, твое счастье осталось позади, как и у меня, оно кончилось в тот день, когда ты провожал меня на Казанском вокзале… Конечно, мы оба не думали тогда, что это конец, — иначе сделали бы как-то по-другому. Я верила, что через год мы снова будем вместе… Но что со мной потом началось, Саша! Уже через минуту после отхода поезда я заметалась по тамбуру, чувство… необходимости тебя, — звучит неуклюже, но других слов я просто не подберу, — было таким сильным, что на первой же остановке, в Рязани, я выскочила с чемоданом на перрон и решила вернуться к тебе. Но поезд стоял минут пятнадцать, и я опомнилась. Я знала, что, если вернусь, ты все бросишь и поедешь со мной, — я помнила, какое у тебя было лицо, когда мы прощались. И знаешь, что помогло мне справиться? Очень трезвый расчет: неизвестно, поступишь ли ты на следующий год, а если не поступишь, тебя взяли бы в армию, и нам пришлось бы расстаться уже на три года. И эта простая арифметика — три и один — заставила меня вернуться в вагон. А потом началось ожидание, похожее на голод, который ничем нельзя было утолить. Ожидание твоих писем, результатов экзаменов, твоего приезда. Я знала, что ты сможешь приехать всего на несколько дней, и когда думала о том, что будет в эти дни — начинала смеяться от счастья и даже не задумывалась, что будет потом — ведь перед этим «потом» будешь ты… Но все вышло иначе. Как ни неопытна я была, но довольно быстро сообразила, что забеременела. Что греха таить — я испугалась, так неожиданно и некстати все это было. И сделала одну глупость…
— Какую?
— Это уже физиология, Саша, об этом не нужно… Ну, а как дальше было, ты, наверно, помнишь…
— Да.
— Встретила я тебя совсем не так, как бы мне хотелось, — а ты ничего не понимал и обиделся на меня.
— Почему ты ничего не сказала мне?
— И что получилось бы? Ты ведь остался бы со мной…
— Да.
— Я долго думала — говорить тебе или нет. Решила, что скажу все потом, когда это кончится. И ты уехал…
Она замолчала, и Александр тихо сказал:
— Если тебе тяжело рассказывать — не надо.
— Нет, ничего… Это ведь только наше с тобой — кому же мне еще говорить? Да и тебе нужно все знать.
Александр промолчал, соглашаясь с ней.
— И ты уехал — обиженный, непонятый… Но знаешь, мне и в голову не пришло ответить на твою обиду тем же. Я как-то сразу… повзрослела, что ли, и чувствовала себя ответственной за твое будущее. Я решила, что все это должно касаться только меня одной, и я должна справиться со всем сама… И пока ты был рядом, я ничего не боялась… А как уехал — такой маленькой и слабой показалась я самой себе! И дело было не только в этом… затруднении. Мне страшно было думать, что придется ждать еще почти полгода, пока я увижу тебя. Чуть ли не ежедневно я обходила все наши места, даже искала твои следы, вздрагивала от шагов под окнами и кидалась смотреть — вдруг это ты? Как ты мне был нужен тогда, Саша! Сколько раз по пути домой мне казалось, что где-то впереди идешь ты или уже ждешь меня дома, и я бросалась чуть ли не бегом и заглядывала в лица тех, чья фигура хоть немного напоминала твою. Иногда мне все это казалось страшной несправедливостью — за что такое наказание? Почему после всего, что было у нас — вдруг такая пустота и одиночество? Почему нельзя сделать так, чтобы нам было хорошо? Не знаю даже, с чем это можно сравнить… А тут начались неприятности — аборт, осложнения, да и мама доводила меня своими упреками до того, что я в истерике запиралась в своей комнате и целыми днями не выходила оттуда. В общем, я так и не смогла оправиться до твоего приезда…
— А ты не могла написать мне об этом?
— Я пробовала, но у меня ничего не получалось… Ну вот и Надя идет…
Лиля мягким движением высвободилась из его рук — и когда она повернулась, он увидел, что лицо ее спокойно, словно говорила она что-то обыкновенное, будничное, — а ему пришлось отвернуться и нарочито долго вытаскивать сигарету, разминать ее и закуривать.
Лиля пошла встречать Наденьку — та влетела с обычным смехом, что-то быстро и весело заговорила, но уже через минуту притихла, словно понимая, что в ее отсутствие в доме произошло что-то важное, несовместимое с ее веселостью и смехом, и что об этом не нужно расспрашивать, надо оставить взрослых вдвоем — решать их непонятные дела — и скорее идти на улицу. И как только она поела — сразу ушла, даже не заглянув в комнату. И Лиля тут же вернулась к Александру.
— Давай сядем.
Они сели рядом, касаясь плечами друг друга, Лиля осторожно взяла из его пальцев сигарету и зажала руку между своими ладонями — и только тогда он заметил, что рука его подрагивает.
— Дать тебе коньяку? — спросила Лиля.
— Нет… Говори, что было дальше.
— Что было дальше… Ты приехал зимой, но наша встреча, как сам, наверно, помнишь, получилась еще хуже, чем в августе. И дело было не только в моем нездоровье. Я уже начала понимать многое из того, о чем ты, вероятно, даже не задумывался. Я еще не знала, что начал действовать… как бы поточнее сказать… автоматизм, что ли, закона разобщенности судеб… Господи, как это неловко… Но ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Да.
— Но твои письма уже приготовили меня к тому, что ты приедешь другим. И ты действительно приехал другим. Ты все еще любил меня, но далеко не так, как прежде, только часть тебя была со мной. Ты много говорил об университете, о друзьях, об учебе, — и я видела, как захватила тебя эта новая жизнь, как она буквально на глазах меняет тебя и как сильно уже успела изменить. И меня эти полгода изменили, конечно, но совсем по-другому… Я ведь даже не могла рассказать тебе о том, что произошло со мной, — уже не было той близости, которая позволила бы мне сделать это. А все остальное было так незначительно по сравнению с тем, что мне пришлось пережить. Вот почему я все больше молчала тогда. Да если бы и решилась тогда обо всем рассказать тебе — многого ты просто не смог бы понять. Ты уж прости, что я так говорю…
