Тетя Мари встречает нас на крыльце. Я принимаю ванну, и мы садимся обедать. Происходить несколько стычек с Полем, он старается меня уколоть, быть может, сам этого не желая, но невольно подчиняясь толчку, данному отцом. Но я искусно обрываю его, и он является униженным, когда хотел унизить меня. Я читаю в его душе недоверие к моим успехам, шпильки по отношению к нашему положению в свете. Меня называют царицей; отец хочет развенчать меня, но я заставлю покориться его самого. Я знаю его: он – это я во многих отношениях.
Вторник, 15 августа. Дом светлый и веселый, как фонарь. Цветы благоухают, попугай болтает, канарейки поют, лакеи суетятся. Около 11 часов звон колокольчиков возвещает нам прибытие соседа. Это г. Гамалей. Можно подумать, англичанин? Ничуть не бывало: это старинная малороссийская фамилия.
Так как мой багаж еще не привезен (мы вышли станцией раньше, чем следовало), я должна была выйти в белом пеньюаре. Какая огромная разница сравнительно с тем, чем я была год тому назад! Тогда я едва осмеливалась говорить, «не знала, что сказать». Теперь я взрослая, как Маргарита. Этот господин завтракал с нами, но что сказать о нем и о тех, кого я вижу? Прекрасные люди, но за версту отдающие провинцией.
Перед обедом, который следует скоро за завтраком, еще посетитель – брат названного выше: молодой человек, много путешествовавший и очень предупредительный.
Неожиданно привезли мои восемь чемоданов, и я могла спеть два романса и играть на рояле. Наконец, я занялась вышиванием, погрузившись в разговор о французской политике и выказывая познания выше моего… пола. Потом я пела до одиннадцати часов, утомляя свой бедный голос, едва оправившийся от скверного петербургского климата.
Второй, бородатый, Гамалей оставался до десяти часов. В благословенной Шпатовке только и делают, что едят: поедят, потом погуляют полчаса, потом опять едят – и так весь день.
Я слегка опиралась на руку Поля, и мысли мои блуждали Бог знает где, как вдруг, когда мы проходили под ветвями, очень низко спускавшимися над нашими головами, образуя сплошной потолок из перемежающихся листьев, мне пришло в голову, что бы сказал А., если бы я проходила по этой аллее с ним под руку. Он сказал бы, слегка наклонившись ко мне, своим томным и вкрадчивым голосом, каким он говорил только со мною… он сказал бы мне: «Как здесь хорошо и как я вас люблю!».
Ничто не может сравниться с нежностью его голоса, когда он говорил, предназначая свои слова для меня одной. Эти движения кошки-тигра, эти жгучие глаза, этот упоительный голос, глухой и дрожащий, шепчущий слова любви, жалобный или умоляющий с такой покорностью, с такой нежностью, с такой страстью. Он говорил так только со мною.
Я желала бы вернуться в Рим уже замужем; иначе это было бы унижением. Но я не хочу выходить замуж, я хочу быть свободной и учиться: я нашла свою дорогу.
К тому же, говоря откровенно, было бы глупо выходить замуж для того, чтобы уколоть А. Это не то, но я хочу жить, как все. Я недовольна собою сегодня вечером и не знаю, за что особенно.
Воскресенье, 20 августа. Я уехала вместе с Полем, который отлично служит мне. В Харькове пришлось ждать два часа. Там был дядя Александр. Несмотря на мои депеши, он был изумлен при виде меня. Он говорит мне о беспокойстве отца, о его опасениях, что я к нему не приеду. Отец постоянно присылал за депешами, которые я писала дяде, чтобы знать, где я.
Словом, величайшее желание видеть меня как можно скорее,- если не из любви ко мне, то из самолюбия.
Дядя Александр бросил несколько камней в его огород, но моя политика – оставаться нейтральной. Он достал мне карету, или, вернее, представил мне жандармского полковника Мензенканова, который уступил мне свою.
Я хорошо себя чувствую на родине, где все знают меня или моих. Нет этой двусмысленности в положении, можно ходить и дышать свободно. Но желала бы я жить здесь?- о, нет, нет!
В шесть часов утра мы были в Полтаве. На станции – ни души. Приехав в гостиницу, я пишу следующее письмо (резкость часто удается):
«Приезжаю в Полтаву и не нахожу даже коляски. Приезжайте немедленно, я жду вас в 12 часов. Не могли даже встретить меня прилично. Мария Башкирцева».
Едва успела я отправить письмо, как в комнату вбежал отец. Я бросилась к нему в объятия с благородной сдержанностью. Он был, видимо, доволен моею внешностью, так как первым долгом с поспешностью рассмотрел мою наружность.
– Какая ты большая! Я и не ожидал! И хорошенькая: да, да, хорошо, очень хорошо, право.
– Так-то меня принимают, даже коляски не прислали! Получили вы мое письмо?
– Нет, я только что получил телеграмму и примчался. Я надеялся поспеть к поезду, я весь в пыли. Чтобы ехать скорее, я сел в тройку молодого Э.
– А я написала вам недурное письмо.
– Вроде последней депеши?
– Почти.
– Хорошо, да, очень хорошо.
– Уж я такая, мне нужно служить.
– Так же, как и я: но видишь ли, я капризен, как черт.
– А я – как два.
– Ты привыкла, чтобы за тобой бегали, как собачонки.
– За мною должны бегать, иначе ничего не добьешься.
– Нет, со мною так нельзя.
– Как вам угодно.
– Но зачем обращаться со мною, как со стариком. Я еще живой, молодой человек!
– Прекрасно, и тем лучше.
– Я не один. Со мною князь Мишель Э. и Павел Г., твой кузен.
– Так позовите же их.
Э. совершенный фат, страшно забавный и смешной, низко кланяющийся, в панталонах, втрое шире обыкновенных, и в воротничке, доходящем до ушей. Другого называют Пашей; фамилия его слишком замысловатая. Это сильный и здоровый малый, с каштановыми волосами, хорошо выбритый, с русской фигурой – широкоплечий, искренний, серьезный, симпатичный, но мрачный или очень занятой, я еще не знаю.
Меня ждали с невыразимым любопытством. Отец в восторге. Его восхищает моя фигура: тщеславному человеку приятно показывать меня.
Мы были готовы ехать, но пришлось ждать прислугу и багаж, чтобы отправиться с полной торжественностью. Ехала карета, запряженная четверкой, коляска и тарантас молодого князя с бешенной тройкой.
Мой родитель смотрел на меня с удовольствием и употреблял всевозможные усилия, чтобы казаться спокойным и даже равнодушным. Желание не выражать своих чувств – в его характере.
На полдороге я пересела в тарантас, чтобы мчаться, как ветер. В 25 минут мы сделали 10 верст. За две версты от Гавронцева я опять села к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда. На крыльях встретила нас княгиня Э., мачеха Мишеля и сестра моего отца.
– Посмотри-ка,- сказал отец,- какая она большая… и интересная, не правда ли? А?
Надо полагать, что он доволен мною, если решился на такое излияние при одной из своих сестер (но эта очень милая).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
