подавляющей частью населения, городская культура не могла быть сильной), за счет большей способности к организации или, как теперь принято говорить, большей «креативности» доминировала в политической и экономической жизни страны.
Русский «город» всегда подавлял русскую «деревню», и только за счет этого обеспечивалось историческое развитие страны. В те редкие периоды истории, когда «деревня» высвобождалась из-под опеки «города», развитие прекращалось и Россия погружалась в смуту. Поэтому никакого другого пути вернуть Россию к исторической жизни сегодня, кроме как восстановить позиции русского «города» и поставить «деревенскую» культуру под контроль, я не вижу.
Проблема в том, что в современной России «город» и «деревня» потеряли свои привычные социальные границы. Это условные обозначения двух культурных типов, которые не имеют какой-то четкой локализации. Все смешано, все спутано, сегодня «город» можно найти в «деревне», но еще чаще можно встретить «деревню» в «городе». Почти каждый бывший советский человек несет в себе оба «культурных заряда» – «городской» и «деревенский».
В зависимости от общей ситуации, от обстановки вокруг него русский человек ведет себя сегодня соответственно. Когда снимаются всевозможные «ограничители», когда право перестает действовать и исчезает страх наказания, когда нет примеров альтернативного поведения, когда морально то, что выгодно, тогда актуализируется «деревенская» модель поведения. Верни в общество порядок, восстанови формальные правила, возроди страх наказания, обозначь четкие ориентиры нравственного поведения – и те же люди (не все, но в большинстве своем) будут вести себя иначе.
Смена «культурных парадигм» – это всегда революция. Она может быть плавной, растянутой во времени или бурной, как извержение вулкана. Но сути дела это не меняет, должен быть перерыв постепенности. Без этого из одной культуры другая не вырастет. Тем более ничего не вырастет из «крестьянской» культуры, которая по определению не развивается. Нужен толчок, который поможет переключить внутри русского человека «культурный тумблер» и поменять одну культурную парадигму на другую. Такой толчок может дать только революция. Революция – это условие, без которого переход к созидательной активности, к формированию нового общества и восстановлению государственности на новых началах невозможен.
По своим истокам и движущим силам это будет именно культурная революция. Будет ли она сопровождаться политической революцией – не так важно и зависит от обстоятельств места и времени. Причем чем дольше длится «крестьянская война», чем больше население входит во вкус всеобщей «передельщины», тем тяжелее будет вернуть «деревню» к «мирному» укладу жизни и восстановить порядок. Чем дольше будет откладываться революция, тем более жесткие, если не сказать – жестокие, формы она примет.
Поворот к революции дается России нелегко. После нескольких десятилетий ее безудержной апологетики в русском обществе глубоко укоренился страх перед революцией. Причин этому несколько.
Во-первых, большевистская революция оставила глубочайший шрам в душе русского народа. Поскольку ее природа так и не понята окончательно, трагические ее последствия ассоциируются исключительно с самим революционным процессом, а не с его основаниями.
Во-вторых, по этой же причине разочарование политическими и экономическими итогами перестройки и ельцинской демократизации также были отнесены на счет неизбежных последствий любой революции.
И наконец, в-третьих, подобие элиты, которое оформилось в России на волне передела собственности в 1990-х годах (с учетом всех последующих эволюций, которые были описаны выше), сознательно внушает населению страх перед революцией как перед абсолютным злом. Делайте что хотите, но не трогайте «залоговые аукционы». Что угодно осуждайте, но не обсуждайте роль и значение для развития России октября 1993 года. Во времена, когда в стране вовсю идет страшный, анархистский, черный передел всего и вся, когда кланы друг у друга вырывают зубами любой ресурс, который можно перепродать, Тартюфы от «стабилизации» глубокомысленно говорят: «Не надо трогать сложившееся положение вещей (в прямом, а не переносном смысле слова), иначе случится непоправимое…»
Нет сомнений, революция есть зло. Бердяев прав, когда пишет, что всякая революция возникает из гнилости старого строя. Кроме того, революцией невозможно управлять. Если слабый «город» не удержит революцию под своим контролем, то страна будет ввергнута в еще больший хаос и «холодная гражданская война» превратится просто в гражданскую войну. Это огромный риск, потому что тогда нельзя исключить ни бунтов, ни погромов, ни массовых кровопролитий.
И все-таки революция не абсолютное зло. У нее есть и другая сторона. Недаром Маркс называл революции локомотивами истории. Революция необходима как условие социального обновления. Не пройдя через революцию, невозможно очиститься от язв старой жизни. Только революция способна дать толчок формированию нового порядка. Именно несостоятельность революции 1990-х привела к тому, что новое русское государство так и не возникло. Государство может возникнуть только революционным путем.
Революция стучит в двери русского дома. Стучит сегодня, когда кажется, что в русском доме все спят. Но это обманчивое впечатление. Очень скоро многим придется определиться в своем отношении к революции. Особенно трудно это будет сделать Владимиру Путину, который вольно или невольно отождествил себя с силами, целью которых является сдерживание революции любой ценой.
Инстинктивно неразмышляющая «крестьянская культура» хочет вернуться к понятным ей «советским» формам, из которых она вышла. Это стремление многое объясняет в современной русской политике. Время Путина войдет в историю как эпоха «русской реставрации». Его политическая программа вполне определенна. Ее просто стесняются предъявлять обществу открыто. Тем не менее она легко обнаруживает себя в совокупности последовательно предпринимаемых Путиным шагов на протяжении всего времени правления.
В основе его идеологии лежит отрицание «достижений» (частью действительно сомнительных) ельцинской эпохи: приватизация, демократизация, «деимпериализация». Как часто бывает в таких случаях, Путин и его окружение остро ощутили все негативные стороны этих процессов, не поняв их частичную историческую обусловленность (т. е. неизбежность) и не увидев в них никаких позитивных зерен. Маятник механически качнулся в противоположную сторону. Впрочем, крайности «путинизма» есть прямое следствие крайностей «ельцинизма», без одного не было бы и другого.
Путин материализовал в политике социальный запрос на «реставрацию». Сила этого запроса была во многом предопределена ошибками (вольными или невольными) реформаторов 1990-х, которые, растворившись в потоке «новой крестьянской революции», оставили русское общество без элиты. Поддержка Путина не является исключительным следствием его пиар-активности, как это часто пытаются представить его оппоненты, а действительно опирается на реальную поддержку его курса населением. Люди остро чувствуют социальную несправедливость перераспределения ресурсов, свершившегося в 1990-е, обременены версальским синдромом и поэтому желают возвращения имущества государству и восстановления имперского «достоинства». Осознание того, что «мы там уже были», что государство в России – все тот же набор частных лиц, которые делят между собой ресурсы, придет позже, в следующем поколении либо чуть раньше, если кризис выявит быстрее полную неэффективность бюрократического управления экономикой.
Безусловно, Путин – это прагматик, который реагировал на вызовы времени, но он реагировал на них именно так, как должен был реагировать лидер, обладающий «реставрационным» комплексом, который движется вперед, глядя назад. При Путине Россия не развалилась на части, хотя вполне могла. Это всегда будет в его активе. В то же время правление Путина не было творческим. Реально в России ничего нового не было создано.
Но именно дефицит исторического времени неожиданно стал сегодня главным революционизирующим страну фактором. Недовольство стало нарастать не снизу, а сверху, во вполне благополучных и близких правительству кругах, в сохранившихся анклавах городской культуры. Именно здесь возникло ощущение исторической обреченности и, как следствие, сработал инстинкт самосохранения. В определенном смысле можно говорить о складывающемся своеобразном «антипутинском консенсусе»[84].
Революция, о которой идет речь, вряд ли будет либеральной, поскольку целью своей она будет иметь «успокоение»
