заполняют лотерейный билет. — Ты похож на счастливчика, — выходит из тени Мария. — Может быть, мы разбогатеем.
Сцены из жизни Богдана Шупута (VII)
Мастерская, улица Луи Барту, пять
— линогравюра, 25,5 х 16,3 -
Крещение Помните, Миле Йованович на лестнице своего дома застал Богдана Шупута, рисующего на коленках? Так вот, что касается комфорта, с тех пор изменилось немногое. Работал наш Богдан везде, где находил опору. Мольберт, скажем не без пафоса, был его родиной где угодно. В Париже, например, в мастерской Цуцы Сокич, а чаще на улице, на солнце, на коленках… На женских спинах? О, нет, для этого он был слишком стеснительным, наш Вальмон. И дома работал везде. Так до 1939 года, когда за 150 динаров в месяц он снял комнату на улице Луи Барту и превратил ее в мастерскую.
Эта улица и соседняя, вместе образуют подкову (точнее, бумеранг), и сегодня, по сравнению с оживленными окрестностями, тихая, словно немного проклятая, точнее, переоцененная, а дом номер 5 пустует, потому что никак не продается. (Это случайно зазвучало, как хорошо придуманное объявление). В паре шагов от Таможенной, самого первого пристанища семейства Шупутов в Нови-Саде, поэтому можно сказать, что упомянутая подкова, если смотреть на нее глазами, слезящимися от ветра, замыкается в полный, очерченный детской рукой круг.
Натурщицы приходят вечерами. Из-за людей, мы же знаем, какие они. Прямо сейчас Богдан ждет маленькую мадьярку, от Миле. Это «от Миле» следует понимать условно, он твердит, что между ними ничего нет, что девушка даже с кем-то живет, а их связь невинная и платоническая, что он ей помогает «Христа ради». Богдан больше не расспрашивает. Девушка ему вполне подходит, она спокойная, как погасший луч света. Во время работы они едва переговариваются, она почти не знает сербского.
Пока девушка позирует, Миле не сидит в мастерской, он прогуливается по улице, на которую осыпаются созревшие каштаны. Прошло два года с тех пор, как он ее привел в первый раз, нервничал, как сутенер с похмелья, только тогда их тройка встретилась в мастерской у Иовановичей на винограднике. День был какой-то противный, вторая половина, виллы давно закрыты на зиму, мерзлые ветки грецкого ореха хрустели под ногами. В конце концов, Шупут дал этой картине (холст, масло) название «Полуобнаженная девочка», потому что чуть-чуть была видна юная девичья грудь. Красивой лепки голова, с двумя косами, наклонена вбок, словно ослабела шея. Можно было подумать, что тень грусти омрачила ее лицо, но нет, это начало простуды, слишком холодно для раздевания, неловкие молодые люди возятся с бесполезной печкой, потеют от бесплодных усилий, вскоре комната заполняется дымом, кашляют все, а девчушка еще и трясется в ознобе.
Миле сует ей смятые купюры. Одеваясь, девушка обещающе кивает головой, пытаясь ее склонить.
Ты побудешь один? — Не беспокойся. — Они понимают друг друга. Богдан смотрит им вслед, они уходят по гравийной дорожке. Миле накинул девушке на плечи свой дождевик, покровительственно ее приобнял, что-то ей говорит. Богдан из окна, треснувшего от удара птицы, фиксирует взглядом его затылок, бормоча себе под нос: обернись, обернись. Если я сильнее, если у меня больше энергии, — он прочитал это в каком-то журнале, — то Миле должен обернуться. Должен.
Парочка спускается к реке, а Шупут воображает, что девушка под дождевиком полностью обнажена, и что сейчас внезапно, наполовину своя, наполовину чужая (как призрачная сирена) она прыгнет в холодный, мутный Дунай. Однако их уже не видно. Художник прислушивается, ждет, доносится только звук автомобильного мотора из-под холма. Дует на пальцы, потирает их, надо работать.
Скажем, что всю эту историю Шупут задумал в виде графики, линогравюры, обычного размера, 25,5 х 16,3. Он резал глубоко, самым широким лезвием резца. Больше всего его интригует яркий свет, исходящий от реки, больше неоткуда, девушка, в прыжке похожая на белый вихрь, воды или света, все равно, словно она бросается не в Дунай, а в бескрайнюю массу обнаженных тел, которые сплелись в любовных конвульсиях, как слизистый клубок змей. Я хочу полные легкие, как перед погружением в воду, прозрачный ритм, скандирование вечности, — кипятится Шупут, с усилием открывая тяжелые, заржавленные двери почти забытого винного подвала. Он не исключает возможность того, что графика может быть миниатюрной, размером с клеймо на тыльной стороне ладони или совсем крохотная, тиражированная в бесчисленных оттисках, и, чтобы мы себя ею осыпали, как праздничным конфетти или пеплом.
Подвал сухой и глубокий, петли на массивных дверях заржавели и скрипят, замком можно убить. Его давно не используют, недостаток — слишком крутая лестница, на которой легко поскользнуться и слететь, как со спины мустанга. Юноши превратили подвал в прекрасное хранилище для картин Богдана. Есть и более подходящие для этого места, но тут дело в игре, в таинстве, в клятвах. Они сидят под землей, как ранние христиане, они верят, что находятся в новом, более прекрасном мире. Под светом карбидной лампы чередуются расставленные вокруг картины, меняются и лица заговорщиков. Все иначе, они выходят из подвала в упоении, в трансе, словно их барабанные перепонки полопались от крика Цирцеи.
И сейчас у Богдана, когда он один, кружится голова, выходя, он запирает дверь на огромный замок, который они между собой называют «пояс невинности». Поэтому и не сразу чувствует чью-то руку на плече. Потом вздрагивает, словно со сна, в страхе отпрыгивает в сторону. Сначала он не может разглядеть лица лесного духа, нет, это все-таки ведьма из домика в лесу, бах, меня разобьет паралич, откуда вы здесь, Девочка?
Я про вас знаю, — говорит Девочка с укоризной.
Вы зачем за нами следите?
Я вас охраняю.
Охраняете? Вы можете пострадать, наткнуться на волчий капкан или попасть в трясину, на вас могут напасть собаки, — пугает ее Богдан.
Ничего со мной не случится, если я с вами, — уверена девчушка. Богдану назойливая близость обременительна, но он ей все-таки рад. Какая же скотина человек, — посмеивается он про себя.
Почему здесь так холодно? — спрашивает Девочка, пиная дырявую дымовую трубу, — вы боитесь огня?
Я только что вошел, все вокруг влажно, даю вам динар, если найдете сухой хворост.
Я стою дороже динара…
Девочка, что вы такое говорите!
Ах, ну что вы притворяетесь? Я все знаю… И про катакомбы. Вы меня примете?
У Богдана звенит в ушах. Он не может отделаться от картины, на которой медленно входит в райскую реку, в Дунай, с Девочкой на руках, ее волосы свисают влажными кончиками, а она смотрит в небо. Священник не чувствует холода, не видит
