тумана, который по краям речной глади уже застывает ледяной коркой. Бормоча слова обряда, он погружает девушку в воду, она не закрывает глаз, пар дыхания виден между губами, которые Богдан Креститель приближает к своим, маленький святой.
Идиллический пейзаж. Театральная декорация на Дьвольской Мельнице
День-деньской Коста ничего не делает. Раскачивается на стуле, болтает ногой, посасывает трубку. Да, он нашел ее на дне ящика, никогда такой не видел. Она сделана в форме слоновьей головы, и запах у нее необычный, словно кто-то всю жизнь курил в ней розовые лепестки. Но ему противно думать об открытии, он таращится в окно на облака, которые постоянно меняют форму. Тяжелый человек. Заперся, чтобы работать, но никак не соберется и не начнет. Ему нечего почитать: допотопную газету отшвырнул. Сидит и теряет силы. Чувствует, что его сердце плавает в жиру, и ощупывает себя. Проводит пальцем по корешкам медицинских книг, как по ребрам. Подносит к носу подушечку пальца, она в пыли. Ненавижу свою работу, — говорит.
Ах, книги, книги, анонимные скелеты. Вот, например, еще вчера, утверждали, что мастурбация вызывает сухотку позвоночника, табак излечивает чуму, а душа не умирает. А сегодня эта вера приятна и вызывает онемение в месте инъекции, как пенициллин. Надо все эти книги выбросить, сжечь.
Однажды он видел человека, как тот падает на улице. День был ужасный, в атмосфере творилось черт знает что. Он и сам метеопат, знает, что означает для слабых такая перемена погоды. Короче, человек упал. Люди расступились, кто-то к нему наклонился. Вызовите врача! Есть ли здесь врач? Коста остался с любопытствующими. Кто-то заметил, что беднягу надо положить набок, чтобы не запал язык. Я умею, — сказал было Коста, но закусил губу. — Я не могу помочь, — сказал он громко, а тот, что услышал, обернулся и посмотрел на него. Я не могу помочь, — это он должен был сказать, но ушел. Разве не надо было подойти, найти пульс на шее умирающего, надавить на его сердце, прижать его губы к своим? Но это был бы предательский поцелуй!
Коста видит, как шарят по карманам человека, лежащего в обмороке, в поисках лекарств или адреса, ему показалось, что он столкнулся с разорителями гробниц, с теми, кто обкрадывает мертвецов. Он поспешил дальше сквозь толпу, роившуюся и глазеющую, ничего не предпринимая. Я никому не могу помочь, я могу только обезобразить свое лицо, если кому-то надо, — хотел он объяснить, когда его оглушила сирена кареты скорой помощи, проехав совсем рядом.
* * *
Один из детских снов Косты, это, разумеется, сон о спасителе.
Я имею в виду чужака-одиночку, нарвавшегося на банду, терроризирующую город. В руках у него меч, в зубах у лошади — удила. Он избавитель, у него нет личного интереса, нет причины, поверь. Только послушай, с каким воодушевлением его приветствует освобожденный народ! Важно ли, что desperado не имеет имени, или его зовут Иисусом? Он пришел. А теперь, крикун, марш из дому, как можно дальше… Вот такого мальчик дожидался, замерзая, каждую ночь.
Боюсь, что у Косты была слишком крупная голова для рьяного спасителя, хотя с этим трудно смириться. Ну, знаете, тельце и крупная голова. Он неплохо плавал (по этому признаку, может быть, и сгодился бы), но никогда так и не научился открывать глаза в воде, словно весь мир состоит из мыльной пены.
Вопреки подозрительным взглядам он записался на курс по спасению на водах, он знал и сам, что не годится для калифорнийской мыльной оперы, но он, по крайней мере, умел свистеть, даже когда улыбался.
Он овладел всеми навыками: как обездвижить тонущего, если тот сопротивляется, как его разбудить поцелуем, и все прочее, но только в теории, в воде он терялся, как слепец, спасал то, что поймал — камень, деревяшку, дохлятину.
Он не сдал экзамен. Еще какое-то время тренировался сам, тайком, но стоило ему открыть глаза, то тут же в ужасе выныривал, тер веки…
Проблему Косты не решил Иисус из страны Оз.[33] В его руки попала Мария, совершенно случайно. Он держал ее крепко, почти задушил. Он, тайный спаситель. Супермен-недотепа. Спасатель для одноразового использования. Карманный Христос.
* * *
Вслед за Марией он пришел и в литературный клуб. О, какая это была секта безотрадных моделей! Что заставило такое количество призраков писать о своих жизнях?
Тут были представители всех профессий, как в армии. Коста с ужасом узнал своего дантиста. Инстинктивно прикрыл рот руками. Если он такой же дантист, как и поэт, слава богу, что хоть одна коронка останется цела. Но сжимал зубы и оставался слушать.
Вы можете счесть это проклятием, маниакальной идеей, наваждением, для нас неважно, только он как-то механически, как робот, понимал, что должен сберечь Марию, вырвать ее из вороха бессмысленных житий, из абсурдной литературы. Зачем ей, в конце концов, пустые рассказы, весь этот стриптиз? Потеря времени. Погоня за пустотой, продление агонии, вот что это такое.
И кому ты, по сути дела, пишешь? Для какой-то аморфной массы? Ему тошно от тех, кто отрекается от заботы о ближнем, кто разочарован, потому что не может спасти весь мир. «Если нельзя спасти всех, то не надо спасать ни одного!» Вот такая извращенная логика! Мир давно потерян, — Коста это знал, — разрушен миллион лет назад, только свет проникает медленно, просто у нас нет проклятой информации, мы просто ошибочно интерпретируем. Существует только Один, если ты способен его увидеть. Литература для одного — это бессмыслица, не так ли? Оставим экспериментирование и причудливость, это не для нас. Но дать жизнь Одному, сотворить его из своего ребра, это искушение, это поле возможного. Мария, можно, я коснусь твоего лица?
Я тебя исцелю прикосновением, но только тебя. Я — ключ от одного замка, от твоего сверкающего пояса невинности. Для других я бесполезен, для других я беспомощен. Посмотри, как отвратительна литература. Попробуй дать имена своим чувствам, и станешь смешным, обобщенным, патетичным, неточным. Ты на самом деле излучаешь свет. Заслуживаю ли большего?
Поэтому он ничего не читал на этих удушающих сеансах, на этих аффирмациях агностицизма. Он даже никогда не записывался выступать. Главным образом, сидел, стараясь быть похожим на музыкальную шкатулку, которую заело. Но и это не требовалось, понял он вскоре. Было столько кандидатов жаждущих славы, готовых читать, пока не задохнутся от звуков собственного голоса, что его неучастие вряд ли кто-нибудь замечал. Все так алкали слушателей, все приходили на чтения, заткнув уши ватой.
Коста все-таки осматривался, с подозрением.
