— Я и говорю: несчастная.
Наконец мелочь была собрана. Артур встал, отряхнул брюки и протянул Майе руку:
— Идем?
Она будто не услышала. Он тронул ее за плечо. Плечо было как каменное — она сидела на корточках на заплеванном полу, уставясь в никуда, в пространство, толпы обтекали ее, словно волны — гранитный утес. Иные оглядывались — кто с недоумением, кто с легкой брезгливостью — наклюкалась, кошелка, в честь праздника, а с виду вполне нормальная…
— Что случилось? — встревожился Артур.
Она медленно поднялась, по-прежнему глядя на улицу сквозь витрину, не веря себе, своему случайному открытию, мимо которого проходила, наверное, десятки раз. И прошептала:
— Убегает…
— Куда? — встрепенулся Артур. — Кто убегает?!
Он посмотрел сквозь витрину, прижав очки к переносице, как это делают все близорукие, надеясь разглядеть что-то вдали, не разглядел и требовательно спросил:
— Кто там был? Не молчи!
— Гоц.
— Как? — Артур стремглав рванулся к выходу, но Майя удержала.
— Не сейчас, тогда… Гриша увидел на улице школьного директора и сказал: «Удирает…» Помнишь?
— Помню, — мрачно ответил Артур.
— Но ведь Гоц никуда не убегал. Он стоял неподвижно и смотрел на нас сквозь стекло. А потом — уже потом, через несколько секунд! — повернулся и ушел. Ушел, а не убежал.
Артур стоял, нахмурившись, засунув руки в карманы и покачиваясь на носках.
— Ты хочешь сказать, что Гриша увидел на улице не директора, а кого-то еще? И этот кто-то успел скрыться, прежде чем мы с тобой…
— Нет, — сказала Майя. — Он не мог видеть никого вообще. Он не мог никого видеть: здесь слишком высокие подоконники. А Гриша был маленького роста.
Глава 13
Развязавшись с последним на сегодня учеником, дубоватым работягой из вечерней школы (парню никак не давалась инфинитивная форма глагола), Майя сладко потянулась, встала из-за стола и прошла в ванную, по дороге проверив в прихожей, хорошо ли заперта входная дверь (сказывался печальный опыт). В ванной комнате, на табуретке, сидел во временном заточении школьный директор.
В директоре чувствовалась перемена: вчерашняя надежда сменилась обреченной отстраненностью, руки дрожали сильнее обычного, и лицо отливало нехорошей бледностью. Ясно, организм настойчиво требовал «заправки». Стараясь не замечать его плачевного состояния, Майя уселась на край ванны и кратко рассказала о своих недавних выводах.
— Мальчик не видел вас. Он вообще, наверное, не смотрел на улицу в тот момент — просто что-то вспомнил, очень важное и неожиданное. То, чему он стал свидетелем во время новогоднего вечера.
— Его допрашивали несколько раз. — Гоц непочтительно сплюнул на чистый пол. — Что нового он мог вспомнить?
— Или вспомнить, или сообразить… Но на эту мысль он натолкнулся именно в магазине, в очереди в кассу.
— Понятно, услышал звон монет. Я просил вас купить водки. Почему не купили?
— А девочек не желаете? — взорвалась Майя. — Или прикажете мне самой?…
— Потерпите до другого раза, — огрызнулся Гоц. — И отдайте пистолет, в конце концов. Это вам не игрушка.
— Успеете застрелиться. Лучше бы не сидели сиднем, а думали, рассуждали… Это же вас ищут по всему городу, не меня. Есть свежие идеи?
— Никаких, — мрачно признался он. — Я целый день размышлял, пока вы уродовались со своими недорослями. Потрясите старшего Кузнецова, вы ведь были вместе в тот момент.
— Как его трясти? — вздохнула Майя. — На него и так столько всего навалилось. Непонятно, как он еще держится… Скажите, Роман показывал вам экспозицию своего музея?
— Он упоминал, что она откроется после зимних каникул. Я позвонил на телевидение (там работает мой бывший одноклассник), попросил приехать…
— Роман собирал экспонаты со своих учеников, — медленно произнесла Майя. — Точнее, с их семей. В семьях всегда хранятся старые альбомы, документы…
— Я в курсе. Нет, ко мне он не приходил. А почему вы спросили?
— Потому что, видимо, в музей попало нечто не предназначенное для чужих глаз. То, что необходимо было срочно уничтожить, пока он не открылся для всеобщего обозрения.
— Это вам следователь нашептал?
— Это единственная версия, которая хоть как-то сводит концы с концами.
Гоц открыл кран и подставил лицо под струю холодной воды.
— Черт знает что такое, — проговорил он сквозь бульканье. — А почему вы зациклились на учениках? Есть еще учителя, персонал…
Майя задумалась, подперев подбородок ладонью.
— Не знаю. Ощущение. Слишком уж радикальное решение проблемы: пожар. А самые радикальные люди на земле — это дети.
— Дети, — повторил Василий Евгеньевич и неожиданно резко перекрыл воду. Ледяная струя оборвалась, он брезгливо взглянул в зеркало на свое мокрое отражение и тихо спросил: — А может быть, это Гриша?
— Что? — не поняла она.
— Поджег музей. Не сам, конечно, по чьему-то наущению… То-то он и боялся, и убили его как исполнителя…
— Ну и фантазии у вас, — возмутилась Майя. — А как же костюм?
— Дался вам этот костюм! Я сто раз говорил, что оставил его в каморке у завхоза. Не Еропыч же оделся Дедом Морозом после меня. Во-первых, он намного ниже, во-вторых, ему бы не хватило сил справиться с охранником.
А Роман сказал о завхозе: «Крепкий старик», вспомнила Майя. Да, фигура несерьезная, почти водевильная, однако до сих пор пребывающая как бы в тени, без внимания… А между тем только он может подтвердить (или не подтвердить) алиби Гоца. Только у него целых полчаса (те самые!) был в распоряжении новогодний костюм, была возможность (о мотивах — потом…).
— Все равно, — упрямо сказал Василий Евгеньевич. — Мы слишком доверились показаниям ребенка, а ведь он мог все выдумать. Или кто-то выдумал за него. Дал ему в руки бензин и спички, подучил, что делать… Он и сделал.
— А потом до смерти забил охранника.
— Бред, — сокрушенно согласился директор. — А самое главное — трудно поверить, чтобы кто-то из нынешних юнцов был всерьез (настолько всерьез!) озабочен имиджем своих бабушек и дедушек. Скорее даже прадедушек.
— Да уж, — проговорила Майя. — Я, к примеру, не так давно узнала, что мой прадед по линии матери служил в жандармерии. И ничего. Даже чуточку лестно.
Василий Евгеньевич невесело усмехнулся:
— Вам повезло. Мои-то предки были сплошь из плебеев. Кстати, о плебеях: вы уж извините, но я съел ваши пельмени, которые лежали в морозилке.
— Все до одного? — ужаснулась она.
— Увы.
Дьявол. Майя почувствовала почти детскую обиду, даже слезы навернулись на глаза. Жутко хотелось есть (возня с учениками отнимала массу энергии), но тащиться в магазин, в холод и метель…
— Я могу сбегать, — самоотверженно сказал Гоц (похоже, на Майином лице слишком явно отразилось отчаяние).
— Куда? Вас застукает первый же постовой. И я останусь без ужина. — Майя тяжело вздохнула и поплелась в прихожую надевать пальто. — Спасибо, хоть вешалку прибили на место.
Этажом ниже ее окликнули: Вера Алексеевна приоткрыла дверь своей квартиры и немного виновато улыбнулась.
— Майечка, ты не в гастроном? Купи, пожалуйста, хлебца. Мне полбатона и буханку черного. Вот деньги…
— Конечно, — Майя с готовностью взяла мелочь, но бабулька не спешила уходить.
— Что-нибудь еще?
— Уж и не знаю, как сказать… — Вера Алексеевна на секунду замялась, потом, решившись, неожиданно выдала: — Ты сейчас одна живешь?
— Одна, — растерялась Майя, почувствовав вдруг, как сердце ухнуло куда-то вниз, как с крутой горы. — А что случилось?
— У тебя в квартире утром кто-то ходил.
Она деланно рассмеялась:
— Кто у меня мог ходить? Наверное, я сама.
— Но ты была на кладбище, — возразила старушка. — Не подумай, что я люблю совать нос не в свое дело… Просто после всех этих убийств…
— Да нет, — Майя постаралась как можно беспечнее махнуть рукой. — Вам почудилось. Замок у меня цел, из квартиры ничего не пропало…
— А потом он стучал молотком в прихожей, — упрямо продолжала Вера Алексеевна. — У меня, Майечка, уши пока на месте. Глаза вот стали ни к черту… Ну, коли ничего не пропало, то и ладно. А я беспокоилась. Так ты не забудь насчет хлеба.
Конспиратор хренов, думала она со злостью, пробираясь сквозь снежные завалы (к вечеру намело). Ищут тебя — так и сиди тихо, как мышь. Скорее бы избавиться от Гоца. И от опасности, настойчивый запах которой его окружает…
Дневник
«Я ехал в Петербург в компании нескольких репортеров (вольные журналисты и фотографы — так они отрекомендовались). Я почти не принимал участия в их разговорах, да они и не настаивали: что за дело им, молодым и жаждущим славы, до коллежского асессора на пенсионе…
В эти ненастные дни в Питере как раз начинался судебный процесс над депутатами. Старик Столыпин добился-таки своего, как я и предсказывал. У меня тоже было с собой репортерское удостоверение одной из правых газет, но туда, на Литейный, меня влекло нечто иное, нежели подробности процесса. На другой стороне улицы, в квартале наискосок, располагалось крошечное кафе и парикмахерский салон Якова Штифмана. Яков был тишайшим человеком и напоминал вечно испуганную мышь. Он жил один, и только позже случайно я узнал, что когда-то он был женат и имел дом в Баку. Жену его убили во время погрома, а сам Яков чудом уцелел: уезжал из города по делам, на переговоры с поставщиком продуктов для своей чайной. Планировал обернуться в три-четыре дня, а оказалось, уехал насовсем. Много колесил по стране, искал счастья в Польше, но осел в Петербурге, купив вид на жительство.
