— Думаю, да. А еще более конкретно — провокаторы в их среде.
Юноша поднялся из-за стола.
— Понятно. Что ж, пойдемте искать провокаторов.
Соседняя комната — архив — представляла из себя царство громадных объемистых папок и подшивок. Они занимали практически все свободное пространство от пола до потолка, за исключением узких проходов между деревянными стеллажами. Молодой человек влез на стремянку, снял с верхней полки одну из папок и дунул на нее, образовав густое пыльное облако. Майя чихнула.
— Извините, — сказал юноша. — А все же, чем вызван столь необычный интерес?
Она пожала плечами: слишком долго было бы рассказывать все с самого начала — с новогоднего маскарада в средней школе, мелькнувшей на полутемной лестнице фигуры в красном, как предвестник пожара (если не Гоц — уж очень убедительно он декларировал свою невиновность, — то кто?!), трупа охранника и Майиного вечернего платья, которое друг детства вероломно испоганил, облив из огнетушителя. И — тайны, скрытой в истертой тетради с ломкими желтыми страницами; тайны, которая то ли имела отношение к трагедии нынешней, то ли нет («Очень уж моя версия завиральна», — признался следователь, и Майя согласилась: да уж, завиральнее некуда).
— Держите. Здесь подшивки исторического журнала — я отобрал нужный вам период… Кроме того, советую взять на абонементе книжку «Бурцев и Лопухин, фрагменты личной переписки», репринтное издание. — Он поморщился. — Терпеть не могу репринтные издания: все эти твердые знаки, «яти»…
— Спасибо, — Майя крякнула под тяжестью журналов. — А кто такой Бурцев?
— Соратник Аристарха Гольдберга, «охотник за провокаторами», самый известный в истории. Своего рода «особый отдел» при Боевой организации эсеров. Впрочем, помогал и социал-демократам.
— Что с ними стало потом?
— Бурцев после революции эмигрировал во Францию, издавал газету правого толка, пытался организовать черносотенство для похода против большевиков. Как ни странно, он считал революцию «народным бедствием». Гольдберг в последние годы жизни совершенно отошел от всяких революционных течений. По воспоминаниям современников, он был помешан на единственной идее: найти человека, который в Финляндии выдал охранке одну женщину… Кажется, ее звали Элеонорой Войчек.
— И нашел?
— Предателя? — молодой человек замялся. — Я не занимался специально этим вопросом. У меня несколько другая область: деятельность эсеров и социал-демократов в Государственной думе. А эсеровская боевая организация, по существу, полностью курировалась охранкой — это было прекрасное средство для давления на правительство. Чем не инструмент для шантажа: «Отечество и жизнь государя в опасности, демократия породила политический террор, требуем ввести в обеих столицах военное положение…» А какой может быть парламент при военном положении?
— Интересно (действительно, интересно, только слишком далеко, и еще вопрос: имеет ли хоть малейшее отношение к страшным и кровавым нынешним событиям).
— Ну, не буду вам мешать. Как закончите — крикните меня. И не забудьте про книгу.
Книгу — «Фрагменты личной переписки» — она взяла, пролистав журнальные подшивки и слегка разочаровавшись: общие сведения и море ничего не говоривших ей имен и фамилий. Какой-то Донцов (один из богатейших людей Петербурга, снабжал бомбистов деньгами), Вольдемар фон Лауниц, питерский градоначальник, свиты его величества генерал-майор, убит эсерами во время церемонии открытия медицинского института… Полковник Ниловский, шеф охранного отделения (вот, оказывается, кто засылал провокаторов к отцам русского бомбометания!), Столыпин, премьер-министр… Ну, этого мы знаем: проводил реакционные реформы, не поддержанные народом (по крайней мере, так они трактовались в период Майиного ученичества)…
Переписка понравилась ей больше: в ней, по крайней мере, сквозило нечто живое и человеческое. Кроме холодноватых писем Бурцева, здесь приводились послания Аристарха Гольдберга к загадочной Бэлле (сноска внизу: «Бэлла» — псевдоним Элеоноры Вой-чек), преисполненные самой возвышенной нежности. Нежность отлично уживалась с идеями террора — так было во все времена. Интересовался он и здоровьем какого-то Александра Модестовича Викулова (крупный банкир, сочувствовал максималистам… Жил, оказывается, в нашем городе, недалеко от Сенной).
«На ваш давнишний вопрос относительно Челнока ответить пока не могу: Ниловна, старая греховодница, держит все в секрете…»
Майя словно споткнулась на середине фразы. Челнок. Имя (псевдоним), которое она видела в документе, сгоревшем в пожаре…
«…Однако полагаю, что это тот самый наш знакомый, что напакостил нам в Финляндии (можно попытаться найти тех, кто помнит его по горному приюту, — говорят, он когда-то увлекался туризмом и неплохо катался на лыжах), а потом, уже в Петербурге, шепнул на ухо Стасику, чтобы тот не ездил на именины: дескать, люди там некультурные, напьются, начнут дебоширить… Дополнительные сведения вам поможет получить Трофимыч, ему Ниловна в какой-то степени доверяет…»
Майя заглянула в примечания. «Ниловна» — прозвище Юрия Дмитриевича Ниловского, полковника, шефа IV отделения Департамента полиции. «Трофимыч» — настоящее имя неизвестно, возможно, один из жандармов, дававших информацию Боевой организации эсеров (тоже реалии того… да какого угодно времени: обе стороны имели в своем стане предателей). «Стасик» — премьер-министр Столыпин Петр Аркадьевич. «Именины» — скорее всего, церемония открытия медицинского института… Ага, премьера предупредили, а градоначальника — нет, отдали на заклание… А может быть, кому-то здорово мешал. «Челнок» — предположительно провокатор охранки (кой черт «предположительно»!…).
Майя отложила книгу в сторону — за окнами темнело, глаза слипались… А в студенчестве просиживала за этим столом от открытия до закрытия, пока не выгонят. Впрочем, и предмет был другой: Диккенс и набившая оскомину прогрессивная неадаптированная «Morning Star».
— Вы еще долго? — Молодой человек нетерпеливо покачивался с носка на пятку. — Мы закрываемся… А я смотрю, вы все же нашли книгу.
— Вы же советовали.
— И правильно. Удивительное время, правда? Казалось бы: сплошное благополучие, демократию, опять же, разрешили… Но каков накал страстей!
— Угу, — кивнула Майя. — Скажите, а у нас, в провинции, тоже был… накал? Или только в столице?
— Ну, кое-что и у нас происходило. Действовал революционный кружок, типография… Какой-то извращенец-одиночка покушался на губернатора в октябре девятьсот седьмого. Пырнул перочинным ножиком — повесили бедолагу. Масштаб, сами понимаете, помельче.
— И никого из них, — она кивнула на книгу, — в наши пенаты не заносило?
— Аристарх Гольдберг некоторое время скрывался здесь после побега из ссылки.
— А… «Челнок»?
Юноша пожал плечами:
— Вряд ли можно выяснить. Кто он был такой? Обычный провокатор, один из сотен. Кабы не случайная фраза в письме — мы бы о нем и не узнали.
— Да, — пробормотала Майя. — Только кличка — вот и весь след в истории. Что ж, спасибо вам.
— Придете еще?
— Не знаю. Как сложатся обстоятельства (абсолютно неизвестно, как сложатся: вот выйду отсюда — и меня арестуют за укрывательство беглого преступника).
— Может, оставите телефончик? — молодой человек мило покраснел.
Майя улыбнулась:
— В другой раз.
Едва она открыла дверь своей квартиры, в нос со всего размаха ударили густые алкогольные пары. Поэтому первая мысль, рожденная в голове, после того как Майя скинула пальто и сапоги, была: открыть форточку. А лучше — балкон. Нет, лучше и то и другое сразу. Потом, по пути в гостиную, между стиральной машиной и тумбочкой с телефоном, пришли ужас и ярость: где же он, подлец, водку достал? Денег у него нет, выйти из квартиры он не мог — я не оставила ему ключей…
Школьного директора Майя обнаружила на кухне. Тот сидел за столом в обществе граненого стакана, изрядной кондовой горбушки «дарницкого» и бутылки «Горбачевской».
— Ты сегодня задержалась, — изрек он. Голос его был повеселевшим и самую чуточку виноватым, будто он в отсутствие хозяйки случайно разбил чайное блюдце. Или утопил кошку в ванне. Майя даже не обратила внимания на его органичный переход на «ты».
— На чьи деньги пьянствуем? — с тихим бешенством спросила она.
— У меня было немного своих, завалились за подкладку. Остальные занял у тебя. Я верну, не беспокойся.
— Прирезать бы вас, — мечтательно сказала Майя, неосознанно поигрывая кухонным ножом для разделки мяса. Гоц смотрел на нее с почтительным опасением. — Заявлю, что ко мне проник бандит, находящийся в розыске, угрожал пистолетом, украл деньги, устроил притон… Любой суд оправдает: самооборона в чистом виде.
— Ты прекрасно знаешь, что я не бандит, — устало произнес Василий Евгеньевич. — И убери ножик… Тебе просто никогда не приходилось пять суток подряд сидеть в четырех стенах, безвылазно, когда весь город оклеен твоими мордами, у каждого сучьего мента на тебя ориентировка… И твоя кухня мне уже опротивела. Какой извращенец подобрал тебе этот кафель?
