Вечер того дня помню смутно… Матросы, направлявшиеся к Таврическому, были отброшены войсками. На Невском произошла часовая перестрелка. Много жертв. Несколько часов толпы рабочих и вооруженные матросы бесцельно и устало бродили по улицам. Восстание погибало на глазах.
Кажется, тогда же в город прибыли воинские части с фронта, верные правительству. Начались аресты. Матросики отступили к нашему особняку.
Все комнаты заполнены матросами. Иные расположились на лестнице — лежат на ступенях, покуривают. Дым махорки.
Ильич сидит в спальне балерины. Коба и Свердлов — при нем неотлучно.
Кажется, вечером того же дня последовал жесткий ответ правительства. Министр юстиции Переверзев дал интервью газетам о материалах незаконченного следствия — о связях Ленина и партии большевиков с немцами.
В особняке ночью прошло заседание ЦК. После чего мы с Кобой отправились в Исполком. На этот раз говорил один Коба. Он объявил Чхеидзе, что ЦК принял решение об окончании демонстрации.
— Только не надо называть это демонстрацией. Произошел вооруженный мятеж, — перебил Чхеидзе. — Вы испугались обвинений в шпионаже и попытались захватить власть.
Коба повздыхал и попросил Чхеидзе, «как грузин грузина», «пресечь эту клевету и запретить публиковать материалы следствия, пока оно не закончится».
В глазах Чхеидзе читалась тоска. Он и Керенский — как же они хотели разоблачить и уничтожить нас! Ан нельзя! Ибо они понимали, какая это будет радость для контрреволюции. Нельзя было рубить сук, на котором сидели и мы и они!
Чхеидзе мрачно пообещал связаться с крупнейшими газетами и объяснить ситуацию.
Возвращаясь обратно в особняк, Коба сказал с усмешкой:
— Даже если уговорит кого-то, всем рот не заткнешь…
Опасное раздумье было на его лице.
Миротворец Коба
Ильич метался по спальне. Набросился на Кобу:
— Зачем мы сидим в этой ловушке? Здесь тени Романовых, здесь невыносимо!
— Не тревожьтесь, Владимир Ильич. Я приготовил квартиру. Дождемся ночи и уйдем.
Ночью Коба увел Ильича, а я остался в особняке.
Коба все предвидел правильно. Утром вышла какая-то желтая газетенка с письмом двух известных революционеров — Панкратова, отсидевшего много лет в Шлиссельбургской крепости, и еще кого-то (кого — запамятовал). Оба обвиняли Ленина и всех нас в шпионаже. В полдень я увидел в окно, как прибывшие с фронта солдатики окружают наш особняк.
На балкон уже выходить было нельзя.
В любовном гнездышке балерины мы готовились защищаться. В особняке находился Раскольников и около двухсот матросов. Еще столько же заняли Петропавловскую крепость, собираясь отбиваться там.
Если бы Кшесинская видела, как под отборную ругань ломали драгоценную мебель, рубили крышку рояля, баррикадировали окна… Самое забавное, я испытывал те же чувства — почти отчаяние. Дом, который я, чего там скрывать, полюбил, уничтожался, погибал на глазах…
В окно я заметил заросшего бородой солдата-фронтовика — голова перевязана грязным бинтом. Он кричал:
— Жируете, тыловые сволочи? Бузите? Ждите!.. — мат. — Доберемся!.. — яростный мат.
Эти солдаты, привезенные с фронта, ненавидели нас, «околачивающихся в тылу». Стало ясно — пощады не будет…
В это миг появился Коба. Оказалось, он сумел договориться с Исполкомом. Особняк должен быть сдан без боя. Матросы обязаны сдать оружие, вернуться на суда и немедленно отплыть обратно в Кронштадт… Раскольников конечно же матерился, но, по-моему, больше для виду. Умирать он совсем не хотел. Его матросики тоже.
Оружие складывали в саду около следов костра, на котором зажарили козочку Эсмеральды.
В это время Коба объявил мне весьма неожиданное:
— Приказ об аресте большевиков будет с часу на час. Этого еще никто не знает, но знал Коба. — (Конечно, опять Керенский!) — Ильича мы спрятали сейчас у рабочего Каюрова. Но у него сын анархист, и молодежь возится с бомбами. Ильич боится. Я должен перевезти его. У меня нет времени, но я обещал Исполкому замирить Петропавловку и заставить матросов сложить оружие. Иначе их всех перебьют, и смерть потом повесят на нас. Ты понял? Еще разок нам нужно «раздвоиться»…
Под издевательские выкрики солдат Раскольников повел мрачных матросиков обратно на суда, а мы с Кобой «раздвоились», совсем как во времена наших эксов. Коба уехал укрывать Ильича и одновременно в моем лице отправился в Петропавловскую крепость.
Крепость окружали все те же мрачные солдаты, ожидающие команды перестрелять «немецких шпионов». Меня отвели к их полковнику.
Я показал удостоверение члена Исполкома Петроградского Совета Иосифа Джугашвили.
— Есть решение Исполкома Совета, — объявил я значительно. — Матросы сдадут оружие. За это беспрепятственно вернутся в Кронштадт.
— Если сдадут оружие — скатертью дорога. На пьяниц и бездельников патроны тратить жалко, — сказал полковник.
Меня пропустили в крепость.
Я не знал, насколько убедительно наше сходство для людей, которые знали Кобу. Такие люди вполне могли здесь оказаться. Тогда, приняв меня за провокатора, они… Но иного выхода не было. Все мы жили рядом со смертью в те дни. Короче, с грузинскими шуточками, правда, несколько дрожащим голосом, я начал уговаривать матросов… К счастью, долго уговаривать не пришлось, они очень хотели уговориться. Согласились сдать оружие и с миром возвратились в Кронштадт.
Полковник доложил в Совет об успешной миссии Кобы. Вот так Коба стал дважды миротворцем в один день.
Спаситель Ильича
К вечеру я перебрался в квартиру на Лиговке. Тогда же узнал из газет: Троцкий арестован, его взяли дома прямо в постели, арестовали Каменева, Луначарского и так далее… Что же касается Ильича и Зиновьева, то они исчезли. Я понял: Коба предупредил об опасности отнюдь не всех.
Бегство Ленина стало потрясением для большевиков — членов Совета. Они (да и я, грешный) считали, что Вождю и партии брошено тяжкое обвинение. Вождь обязан предстать перед судом и оправдать себя и партию…
Поздно ночью ко мне явился Коба. Я сказал ему об этом. Он засмеялся.
— Запомни: Вождю дозволено все. Как Юпитеру. Что хочет Ильич? Быть на свободе. Он боится тюрьмы. И он будет на свободе, а чья-то обязанность — оказаться в тюрьме и на суде разоблачить ложь против партии. Понял? Тогда поехали. Я поселил Ильича у Аллилуевых.
Мы приехали на знакомую квартиру к Аллилуевым. Ни детей, ни родителей не было. В гостиной на диване сидели Крупская, Орджоникидзе и Зиновьев.
