Впрочем, кто его знает, какие ловушки подстерегали бы его на уровне земли. Пара муравейников, гнезда тарантулов, каракуртов, полсотни змей нужной ядовитости…
Удивительно, как дагоны, со своими способностями, превратились в жалкий народец, вызывающий презрение (смешанное со страхом) даже у бечуанов, не говоря о гордых кафрах.
На этот счет у Новикова уже появились соображения. Немцы и чехи тоже не слишком уважали евреев из Пражского гетто, хотя в его тесных и душных трущобах жили и практиковали такие непревзойденные мастера, как реб Лев, известный также как Бен-Бецалель, его ученики и ученики его учеников, запросто создававшие и оживлявшие големов[69] всех видов и тактико-технических данных. Попутно выпускавшие диваны, отличавшиеся уникальными свойствами.[70]
За лесом непроходимых колючек просторно раскинулись лиственные деревья, преимущественно клены, похожие на канадские красными изнанками своих листьев. Между ними росла сочная и высокая, почти по пояс трава. Рядом протекал неширокий, но кристально чистый ручей в ложе из золотистого песка.
– Оставь здесь своих слуг, – почти повелительно сказал дагон. Ничего не оставалось, как отдать нужные распоряжения роботам.
Он все же проследил, как они, расседлав, отпустили пастись верховых и упряжных коней, изнуренных многодневным походом. Это только непонимающим людям кажется, что лошадь – сильное и неутомимое животное. На самом деле она куда слабее человека. Заставь ее скакать с всадником при полной амуниции галопом, верст через пять устанет, через десять – запалится, упадет и не всегда выживет. А рядовой солдат, с ружьем, патронными сумками, ранцем, в тяжелых сапогах, в среднеазиатскую жару или арктический холод? Прошагает, сколько надо, да еще и в атаку пойдет. На твердыни Карса или Измаила. Суворов, который якобы ценил и берег людей, что писал? «Пятьдесят верст в день – в охотку, семьдесят – трудно, сто – тяжело, сто двадцать – невыносимо, но можно, если надо». И ведь проходили!
С этого идиллического (или буколического, как кому нравится) места допущенные в тайные убежища братья пошли пешком. Странно, что им не велели оставить при караване оружие. Мужчины прихватили с собой вещмешки с продовольствием, дней на пять, девушки – сумки с личными вещами. Говорил же Мамбору – «еда у них совсем плохая». Что касается санитарии – вряд ли лучше.
Имелись в запасе и подарки. Не бусы, конечно, и не зеркальца, а вещи, которые могут заинтересовать интеллектуальных, но отчего-то вымирающих экзотов.
Скорее всего их время пришло. Как мамонтов.
У края леса, заслоненные вековыми дубами, вздымались вверх остроконечные скалы. Отроги большого хребта, тянущегося от Лимпопо до великой реки Замбези.
Дагон указал рукой на неприметную щель между двумя гранитными осыпями.
– Входите, гости…
– Мне страшно, Лариса, – прошептала Аня, сжав руку подруги у локтя.
– Не боись, девочка, – ответила та, совершенно не думая, что Анна по рождению старше ее на шестьдесят лет. – Бог не выдаст, свинья не съест…
Откуда-то появилось два совсем юных дагончика, столь же уродливых, как предводитель, но подвижных, как тараканы. В руках они держали очень прилично сделанные факелы из тщательно скрученных прутьев, поверху густо обмазанных смолой. Переступив порог пещеры, запалили их с помощью обычных кресал и трута, пошли впереди, освещая гостям дорогу.
У наших имелись мощные фонари, причем разных типов, применительно к обстановке, но использовать их сейчас было вряд ли правильно.
Метров через сто осторожного движения по коридору, слишком низкому для людей гвардейского роста, когда шеи и спины начали болеть от постоянных наклонов и приседаний, перед ними распахнулся внезапно просторный зал, изукрашенный сталактитами, сталагмитами и просто кальциевыми натеками вдоль стен, похожими на изысканные упражнения дизайнеров-сюрреалистов.
Глава одиннадцатая
Газеты и телеграфные агентства всего цивилизованного мира сообщили, что война на самом отдаленном от всего на свете театре все же началась. Англо-бурская война, последняя война XIX и первая война ХХ века. Какими бы гуманистическими и демократическими доводами ее ни оправдывали певцы британского империализма, от Черчилля до непонятно каким образом влезшего в эту историю Артура Конан-Дойля, никогда ранее в шовинизме не замеченного, это была обычная агрессивно-колониальная война. Только не против туземцев любых кровей и рас, а против вполне европейских (по составу населения и способу правления) государств. Что и придавало ситуации определенное своеобразие. Раньше самым ярым империалистам не приходило в голову аннексировать независимые государства белых людей для включения их в состав колонии. Как если бы те же англичане развязали войну против Турции, чтобы присоединить ее к Судану…
Сильвия к этому времени уже обжилась в городе своей юности. Под привычным именем леди Спенсер она там фигурировать не могла, место было занято, как и ее особняк. Ей пришлось взять себе имя леди Макрай, на что имелись свои причины. Была у нее в девяностые годы такая подруга и одновременно сотрудница, с безукоризненной родословной, биографией и приличным состоянием. В резидентуре старались, чтобы привлекаемые к работе люди (женщины по преимуществу) не имели семей и близких родственников, отличались авантюрным и взбалмошным характером, любили путешествовать. Все это давало им необходимую степень свободы, позволяло надолго исчезать из поля зрения светского общества и не вызывать удивления некоторыми экстравагантными поступками и привычками.
По странному совпадению звали леди Макрай Дианой, что очень понравилось Руководительнице проекта. К своему имени аггрианка испытывала странную привязанность и не меняла его около трехсот лет, тем более что звучало оно довольно универсально в любой точке цивилизованного мира.
При своем прошлом посещении Земли настоящая Дайяна несколько месяцев подменяла в Лондоне эту тридцатилетнюю даму, которую в благодарность отправили в кругосветное путешествие на комфортабельном пароходе только что открывшегося туристического агентства Кука.
Задержавшись на несколько месяцев в Буэнос-Айресе, справедливо носившем тогда почетное именование «Париж Южного полушария», леди Макрай встретила там красавца-скотопромышленника, имевшего в пампе около ста тысяч голов крупного рогатого скота, а в городе – собственный оперный театр. И осталась с ним надолго.
Сильвии-второй нужно было через Сильвию-здешнюю переправить Диане Макрай в Аргентину полсотни тысяч фунтов и приказ не возвращаться домой в течение ближайшего года. А сама бывшая леди Спенсер приняла ее имя, привела в соответствие внешность, вселилась в пустующий, весьма приличный дом, и начала вести подобающий образ жизни.
Берестину, чтобы он не слишком комплексовал, оставили его имя и фамилию, добавив подтвержденный нужными бумагами титул «князь». И не какой-нибудь, послепетровского времени, пожалованный, природный Рюрикович. Теперь Алексей стал настоящим русским аристократом, немыслимо, по европейским меркам богатым, прожигателем жизни, игроком на бегах и скачках. И любовником леди Макрай.
Злые языки устали обсуждать – кто из них кого содержит. Но что пара получилась красивая – спорить не мог никто.
Алексея такой сюжетный ход развлекал. Он любил всяческие эскапады. А тут вдобавок появилась возможность вернуться к забытой страсти – писать картины. Отчего ему не сделаться основоположником совсем нового направления – не передвижник-реалист и не экспрессионист, не кубист, упаси бог, а нечто вполне оригинальное, этакий неоимпрессионизм, которым он и прославился в позднесоветском Союзе.
Ему нравился его новый образ жизни с Сильвией (ну да, Дайяной, конечно). Двухэтажный дом на улице Мэлл, из окон которого был виден Джеймс-парк, размеренный распорядок дня, вечерние выезды в город с подругой на светские мероприятия или самостоятельные походы по пабам и бильярдным залам.
Месяц-другой друзья без него, несомненно, обойдутся, и дольше обходились. У них сейчас свои заботы и развлечения, у него – свои. Нет, если вдруг позовут, тогда без вопросов: «один за всех, и все за одного», а пока зачем думать о посторонних вещах?
Одним словом, новая роль не требовала от него никаких актерских или нравственных усилий.
Зато Сильвия, вернувшись душой и телом почти на девяносто лет назад, ощутила приступ молодого азарта. Не связанная принципами и обязанностями прежней должности, она ощущала себя профессиональным футболистом, вышедшим повалять дурака на поле с любителями из оксфордского колледжа. Счет пятнадцать-ноль желаете? Сделаем.
То же и с мировыми событиями. Когда-то они были для нее действительно существенными – успех или неудача в очередной политической комбинации много значили как для самолюбия, так и для карьеры. Манкирование обязанностями могло закончиться плохо, вплоть до развоплощения, как это чуть не случилось с Ириной. А теперь все – не более чем партия в бридж или крокет. Война? Пусть будет война, если она все равно неизбежна. Поучаствуем. Она давно привыкла считать себя членом Братства, и, следовательно, если оно решило, что в этот раз Англия должна проиграть, – в этом ключе и станет работать. Как говорится – ничего личного.
