Этот пассаж наглядно демонстрирует, как своеобразно преломлялись в массовом сознании циркулировавшие в верхушечных слоях русского общества политические мнения. То, что было в свое время чрезвычайно актуально для двора и столичной аристократии, продолжало жить в народных представлениях и треть века спустя. Все как бы возвращалось «на круги своя». В самом деле, ведь за рассуждениями Еленского о «временном правлении» Екатерины II, на которое только она и присягала, и о «лишних годах», когда она занимала трон «незаконно», стоит не что иное, как укоренившееся среди оппозиционных императрице общественных сил еще со времени дворцового переворота,1762 г. убеждение в отсутствии у нее династических прав, о нелигитимности ее притязаний на престол. Мы видим здесь также отражение расходившихся с тех пор при дворе и за его пределами слухов о регентстве Екатерины II при Павле, об ее обещании передать престол сыну по его совершеннолетии и т. д.
Но самое, пожалуй, замечательное во всей истории «Благовести», это то, что сам Павел еще задолго до того срока, когда ему предстояло подписать ее, уже был ознакомлен с содержанием утопического проекта Еленского. Прямой намек на чтение Павлом «Благовести» находится в самом ее тексте. Скорее всего это произошло в 1794 г. — еще до ареста Еленского, ибо на следствии ему удалось утаить «Благовесть» и официально она стала известна властям лишь летом 1797 г., в Соловецком монастыре, где автор ее отбывал заключение. Когда же вслед за тем «Благовесть» была отослана Павлу местным архимандритом, заклеймившим ее как «клонящееся к возмущению и вольности народной» сочинение, то недавно воцарившийся император странным образом проявил полную невозмутимость, не выказал ни малейшего неудовольствия и передал «Благовесть» с другими бумагами Еленского начальнику Тайной экспедиции А. Б. Куракину с предписанием «из того не делать дальнейшие употребления».
Итак, о возвещенных «Благовестью» планах возведения его на престол Павел, без сомнения, хорошо знал. Но был ли он осведомлен о других подобного рода толках, расходившихся в народной среде — тогда и в предшествующий период, в частности, о многочисленных разговорах в пользу его династических прав в военно-«низовых» слоях 1760— 1770-х гг. — на сей счет сколь-нибудь точными сведениями мы пока не располагаем.
Зато достаточно осведомлена об этих толках и разговорах была Екатерина II. Они становились ей известными благодаря тому, что попадали в поле зрения администрации, сурово каравшей «разглашателей», над ними учреждалось следствие, документация которого скапливалась в Тайной экспедиции и, как правило, доводилась до сведения императрицы. Она пристально следила за ходом таких дел, направляла их, просматривала протоколы допросов и т. д.
Теперь можно лучше понять глубинные мотивы настороженности Екатерины II к Павлу-наследнику. Если пугачевский взрыв начала 1770-х гг. был, бесспорно, самым грозным, но ушедшим в прошлое эпизодом, то вспыхивавшие время от времени в течение нескольких десятилетий стихийные порывы «низов» к возведению Павла на престол, непрекращающееся, употребляя выражение Е. С. Шумигорского, «народное противопоставление интересов великого князя интересам императрицы» придавали этой коллизии привкус особой социальной остроты. Смыкание, взаимовлияние массовых «пропавловских» устремлений и попыток придворной оппозиции оспорить в пользу наследника ее право на трон держали Екатерину II (как бы она это внешне ни скрывала и каким бы блестящим ни выглядело ее царствование) в состоянии глубоко затаенного страха, не позволяя ей выпускать сына из поля своего бдительного внимания.
Цесаревич и масоны
Особую подозрительность Екатерины в последние годы жизни вызывала в этом смысле связь Павла с масонами.
В первые пятнадцать — двадцать лет своего царствования она относилась к масонским ложам, возникшим в России еще в 30-40-х годах XVIII в., если не благожелательно, то достаточно терпимо. Правда, Екатерина с ее «вольтерьянством» и ясным практическим умом не могла всерьез воспринимать туманный мистицизм, средневековую обрядность и всякого рода таинства «вольных каменщиков». По словам Н. М. Карамзина, императрица «сперва только шутила над заблуждением умов и писала комедии, чтобы осмеивать оное».
Однако под этим благодушно-презрительным покровом масонство получило на русской почве значительное распространение, прежде всего в столицах, но отчасти и в провинции. К концу 1770-х годов масонскими ложами различных систем были охвачены широкие слои дворянства. По наблюдению известного историка, знатока русского масонства Г. В. Вернадского, к этому времени «оставалось, вероятно, не много дворянских фамилий, у которых не было бы в масонской ложе близких родственников». Масонское братство включало в себя немало выходцев из родовитой и титулованной аристократии, близких ко двору сановников, крупных чиновников, военных, дипломатов, ученых, артистов, литераторов и т. д., но уже тогда в масонской среде были заметны и фигуры разночинцев, купцов и даже священников. При всей идейной, структурной и социокультурной разнородности масонские ложи этой эпохи сходились на неприятии, с одной стороны, рационализма и атеизма французской материалистической философии, а с другой — ортодоксального православия с его зависимой от государства церковной организацией. Масонство было в этом отношении выражением внецерковной религиозности, являясь не богоцентричным, а человекоцентричным вероучением. Его адепты стремились к преодолению сословно-кастовых и национальных перегородок между людьми, к созиданию свободного от пороков общественного устройства человека посредством нравственного совершенствования, самоочищения, самопознания и широчайшего просвещения на пути обретения идеалов истинного христианства. По меткому определению П. Н. Милюкова, масонство второй половины XVIII в. — это «толстовство своего времени».
Неудивительно, что масонские ложи стали прибежищем для лучшей части тогдашней интеллигенции, для всех духовностраждущих, критически настроенных к официальной идеологии и злоупотреблениям политики Екатерины II и ее администрации, к аморализму ее бытового и государственного поведения.
С начала 1780-х гг. масонское движение в России перемещается в Москву и сосредотачивается вокруг замечательного русского просветителя — писателя, журналиста, переводчика, книгоиздателя Н. И. Новикова и его единомышленников (И. Г. Шварца, И. В. Лопухина, С. И. Гамалея, И. П. Тургенева и др.). Они составляли руководящее ядро учрежденного как раз в это время в Москве «Ордена розенкрейцеров» — одной из высших степеней в европейском масонстве. Кружок московских мартинистов (это название закрепилось за ними благодаря их приверженности учению французского философа-мистика Л. К. Сен-Мартена, автора нашумевшей книги «О заблуждениях и истине») развернул небывалую до того в России по размаху общественно-просветительскую и филантропическую деятельность через учрежденные ими Дружеское ученое общество, Типографическую компанию, частные масонские типографии и т. д. Московские розенкрейцеры на собственные средства основывали бесплатные больницы, аптеки, школы, общественные библиотеки, издавали газеты, журналы, сотни книг немалыми для того времени тиражами по самым разным отраслям знаний, в том числе и масонскую литературу религиозно-нравоучительного и мистического содержания. Новиковым и его сотрудниками была налажена разветвленная книготорговая сеть, причем не только в Москве и Петербурге, но и во многих провинциальных городах. Ориентируясь на домашнее и школьное образование, впервые в таких масштабах приобщая грамотную русскую публику к систематическому и серьезному чтению, Новиков со своими соратниками на несколько десятилетий вперед двинул дело русского просвещения. Кульминацией общественной активности новиковского кружка явилась помощь сотням голодающих крестьян в неурожайный 1787 г.
К московским мартинистам, к новиковскому «изводу» в масонстве более всего применима характеристика Н. А. Бердяева: «Масонство было у нас в XVIII в. единственным духовно-общественным движением, и в этом отношении значение его было огромно»: оно стало «первой свободной самоорганизацией общества в России, только оно и не было навязано сверху властью». Именно это значение независимой от правительства, открыто действующей и весьма влиятельной общественной силы, своими благотворительными и просветительскими предприятиями бросившей, в сущности, вызов властям, оказалось для Екатерины II совершенно неприемлемым и побудило ее перейти от чисто литературных форм борьбы с мартинистами к более жестким. Тем более что Екатерине хорошо было известно о «несочувствии» московских розенкрейцеров к ней лично и ее правлению, равно как и о тесных их связях с масонскими кругами при шведском и прусском дворах, отношения которых с Россией становились в 1780-х гг. все более напряженными, а порою и просто враждебными.
