моего отца убить себя — император Великой Цин лишил нашу семью наследного титула. Меня понизили до сяоцисяо, и я вынужден был служить на самой окраине империи за мизерное жалование. Когда однажды ваш предводитель Ивашка встретился со мной, единственное, что я желал: жечь его лицо каленым железом, резать на тонкие ремни его кожу… Его! И всех лоча, всех дауров, что так подло поступили с моим отцом. С нашей семьей…
Бахай опустил голову.
— У меня не было людей для этого. Я мог бы поехать в Мукден, но, после Нингуты и нашего позора, со мной там даже разговаривать не стали бы. Но… ваш Ивашка стал со мной договариваться. И я решил, что сам справлюсь. Сначала втерся в доверие к одному, узнал, кто еще в силе на реке Сахалянь. Послал к ним своих людей. К тебе, Аратан, к тебе, Якунька, к тебе, Тугудай. У меня теперь имелись меха и золото, чтобы нанять опытных шпионов. Мы изучили, как вы живете, кто что любит, кто чего хочет. У каждого нашелся ключик к замку. Постепенно мои люди начали стравливать вас между собой. Я знал уже всё, что мне нужно. Вы думали друг о друге так, как я хотел. Сначала я бы стравил Темноводный и Болончан. Ивашка, конечно, победил бы, но тут ему нож в спину воткнул бы Северный. Остатки лоча уничтожил бы Тугудай. Но и ему недолго править: ко мне пришел сын князя Лобошоди, который, как и я, хотел отомстить за отца. И я обещал ему помочь. Но потом. Когда мне будет нужно. Дауры уничтожили бы друг друга…
Бахай поднял глаза к черному небу.
— После я пополз бы в милостивому императору и поднес бы ему ваше Темноводье на блюде: пустое и покорное. Чтобы он простил нашу семью, чтобы вернул мне то, что вы отняли.
По пухлым щекам маньчжура текли слезы — он прощался со своей мечтой. Потом подошел к Дурнову.
— Отпусти меня… Ты обещал.
— Не сейчас, — покачал головой старый атаман. Увидел, как в ужасе дернулся Бахай, и улыбнулся. — Я не обманываю тебя. Отпущу. Только попозже. Ты бывал в Мукдене? — толстяк растерянно кивнул. — Вот туда и отпущу. Сам тебя провожу.
Повернулся к сыновьям:
— Уведите!
Пока Бахая уволакивали обратно во тьму, вокруг костра стояла подозрительная тишина.
— Не смеетесь? — прищурился Дурной. — Вижу, уже не так смешно вам, братья. Гляди, как Бахай-пакостник вам сильно настроение-то подпортил! Плохой Бахай?
Никто не ответил на странный вопрос.
— Хороший! Он за батьку своего мстил. Кто его за это осудить сможет… А вот вы. Такие хитрые, такие многомудрые. Вы же сами ему себя отдали! Кто-то из-за жадности, кто-то из-за ненависти! Сами его снабдили златом и мехами, сами прыгали под его дудочку. Вот ты, Ивашка, умыкнул меня из рук Аратана. Думал, что для себя это делал? А теперь что думаешь?.. Вот то-то же.
Дурной обвел «делегатов» тяжелым взглядом.
— А теперь послушайте мои старые слова еще раз. По-новому. Это вы сами всё порушили. Каждый из вас себе лучше делает, а всему миру — хуже. Счастье умаляется. Воля людская иссякает. Вы всё Темноводье под гибель подвели.
Костровые поленья трещали пищальным выстрелами — настолько тихо стало вокруг. Наконец, со своего места встал Аратан. Встал и опустился на колени.
— Прости меня, Сашика. Я не понимал. До этого вечера не понимал.
С другой стороны, на колени опустился Никифор Черниговский и еще сразу трое темноводцев. Потом еще и еще. Конечно, не все вставали на колени. Якунька просто поднялся, снял колпак с головы и мял его сильными пальцами, глядя в пол. Староверы тоже обнажили головы. Ивашка поднялся и подошел к Дурному.
— В воле твоей меня живота лишить, — тихо сказал «Делон». — Но в первой прошу: дай мне живу побыти. Искупить хочу.
Тугудай и его дауры не вставали. Но хан сидел мрачнее тучи. Пальцы его рук переплелись то ли в приветственном, то ли в молитвенном жесте — но суставы хрустели от напряжения.
— Что нам теперь делать, атаман?
— А я вам скажу, что делать! — с горящими глазами выкрикнул Дурной. — Вернуться к тем устоям, на которых строилось Темноводье. Жить всем миром и никого не неволить. Все люди трудятся, а, если беда пришла — то все ратятся. Если подати платить нужно на общие дела — то тоже все равной долей платят. Никто под себя власть не подгребает, никто никому не навязывает, как жить. Вернем доверие друг к другу и вместе добьемся многого.
Атаман сделал паузу.
— Но это не всё. Идет время и требует оно новых решений. На рухляди пушной и злате богатство наше строить больше не будем. Не сразу, но надо отвыкать. Верьте мне: с каждым годом и того, и другого всё меньше будет. Ежели привыкнем только за их счет жить — однажды раскаемся. Обычным трудом — пахотой да ремеслами — надо богатство множить. Для этого на Амуре всё есть. Но дело это будет долгое и сложное — тут много надо думать и решать.
— Да только и это не всё, — с улыбкой продолжил Дурной. — Надо нам со стороной определяться. Посмотрел я, как Ивашка тайную жизнь обустроил — и не понравилась мне она. Каюсь: я и сам нечто подобное желал создать. Вольный край, про который воеводы не ведали бы. Но нам самим это боком выходит. Таимся от Руси-матушки — и в итоге друг от друга начинаем таиться. Сами себя сдерживаем. А нам торговать надо! Нам люди нужны!
Сейчас придется говорить самое важное.
— Так что я считаю: надобно признать, что мы все-таки Русь. Но Русь особая! Чёрная Русь. Стоим мы на Черной Реке, и земля наша черная, невладельческая! Никаких бояр тут отродясь не было, нет и быть не дОлжно! Сами пашем, сами урожай снимаем! И так во всем. Токмо государю русскому наша сторона ответ держать будет! Потому и Чёрная. Жить же станем по своим устоям.
— Нешто можно так?.. — изумленно выдохнул Мотус.
— А почему нет? Мы сами всё здесь создали, без московской помощи. И если все вместе стеной за свои идеалы… за свою правду встанем, то никто ничего нам не сделает!
Конечно, не было у Дурнова той уверенности, с которой он говорил. Не те времена. Царизму подобные вольности — кость в горле.
