А преподобный Сесиль Эйлстон, отдававший носильщику из отеля распоряжения относительно багажа, куда более напоминал сержанта-квартирмейстера, чем мистика с оксфордским дипломом.
Зато Шэрон, вся в белом, была по-прежнему царственно хороша и притягивала всех к себе, точно магнит. Жирный пресвитерианский священник с бакенбардами увивался возле нее, пожимая ей руку с более чем благочестивым жаром. Она, к ярости Элмера, улыбалась ему, улыбалась длинному, тощему священнику секты «апостолов христовых», горячо пожимала всем руки и умилялась каждому. «Благослови вас господь, сестра». Но глаза у нее были усталые, и Элмер заметил, что, когда она отворачивалась от своих почитателей, уголки ее губ опускались. И тогда она казалась совсем юной, утомленной и беззащитной.
«Бедная девочка!» — думал Элмер.
Слепя огнями, оглушая пронзительным свистом, подошел поезд, и труппа засуетилась, подхватывая чемоданы.
— Прощайте!.. Благослови вас боже!.. Господь да благословит ваше дело!.. — кричали все разом — все, кроме священника-конгрегационалиста, хмуро стоявшего в стороне от всех и пояснявшего кому-то из прихожан:
— Укатила… Собрала за шесть недель столько, что всей нашей церкви на два года хватило бы, чтоб прокормиться, и укатила!
Элмер пробрался к своему другу музыканту Арту Николсу и, взбираясь вместе с ним на ступеньки вагона, шепнул:
— Арт! Арт же! Лекарство-то от всех болезней у меня с собой!
— Здорово!
— Вот что! Слушай! Устрой так, чтобы сесть рядом с Шэрон. А потом, немного погодя, выйди покурить.
— Она не любит, когда курят.
— А ты ей не говори, зачем! Выйди — и все… чтобы я мог посидеть и поговорить с ней. Важное дело. Насчет… это… ну, есть один шикарный город, где бы она могла выступить. Новый, понимаешь? На-ка, клади к себе в карман. А в Линкольне достану тебе еще. Ну, давай, входи вслед за ней.
— Ладно, попробуем.
В темном, переполненном и зловонном вагоне стояла жара: дело шло к лету. Тяжело дышали женщины, поскрипывая корсетами, фермеры, сбросив куртки, усердно выводили рулады носами, а Элмер стоял за спинкой скамьи, на которой темным пятном выделялись плечи Арта Николса и неясно мерцал белый костюм Шэрон Фолконер. Элмеру казалось, что она озаряет собою всю вселенную. Она была так дорога ему, каждая ее клеточка: он и не подозревал, что человеческое существо может быть таким бесценным, таким пленительным. Быть рядом с нею — одного этого уже довольно для счастья… почти.
Она молчала. Он слышал лишь гнусавый говорок Арта Николса:
— А не включить ли нам в программу негритянские песни? Встряхнем публику, а? Что вы на это скажете?
И ее сонный ответ:
— Ох, не надо об этом сегодня.
Потом — опять голос Арта:
— Выйти, пожалуй, на площадку, подышать свежим воздухом. — И вожделенное место подле Шэрон освободилось для витающего в облаках Элмера.
Волнуясь, он опустился на скамью. Она сидела усталая, поникшая, но тотчас выпрямилась, взглянула на него в полумраке и со сдержанной учтивостью, которая была обидней всякой грубости, потому что так говорят с чужими, произнесла:
— Мне очень жаль, но это место занято.
— Я знаю, сестра Фолконер. Вагон переполнен, и я только чуточку отдохну, пока нет брата Николса, разумеется, если вы разрешите. Не знаю, помните ли вы меня. Я… мы с вами разговаривали в вашем шатре в Сотерсвилле. Пастор Гентри.
— А-а! — равнодушно отозвалась она. И тотчас добавила: — Ах, да, тот пресвитерианский священник, которого выгнали за пьянство.
— Это совершеннейшая… — Он заметил, что она пристально наблюдает за ним, и догадался, что сейчас рядом с ним не святая, не деловая женщина, а совсем новая Шэрон, доступная и насмешливая. И, восхищенный, продолжал: — …совершеннейшее заблуждение! Я тот ученый богослов, которого выставили за то, что он целовался с регентшей церковного хора в субботу.
— О, это было неосмотрительно с вашей стороны!
— А! Значит, и вам человеческое не чуждо!
— Мне-то? Я думаю! Даже слишком.
— И вам иногда надоедает?
— Что именно?
— Быть знаменитой мисс Фолконер, не иметь возможности зайти в аптечную лавку за зубной щеткой, не рискуя услышать завывание аптекаря: «Хвала господу, у нас есть роскошные щетки, двадцать пять центов штука, аллилуйя!»
Шэрон прыснула.
— Надоедает, — убаюкивающе журчал он, — что не имеешь права уставать, как, например, сегодня, что рядом нет поддержки и опоры!
— Полагаю, дорогой преподобный брат мой, что это надо понимать как великодушное предложение быть мне поддержкой и опорой!
— Нет. Я бы не посмел! Я вас боюсь до смерти. Вы не только красивы… нет! Дайте же объяснить, какое впечатление вы производите на коллегу-проповедника… не только красивы, не только поразительно артистичны и хладокровны, но к тому же, кажется, и умны!
— Нет. Чего нет — того нет, умишком не вышла. Одни чувства. В этом-то и беда моя.
Голос ее теперь звучал уже не сонно и очень дружелюбно.
— Но подумайте, сколько грешных душ вы привели к раскаянию! Это ведь вознаграждает за все, правда?
— Да, наверное… О да, конечно! Только это одно и важно. Только… Скажите: что с вами все-таки случилось на самом деле? Почему вы отошли от церкви?
Он заговорил, очень серьезно:
— Я учился на старшем курсе Мизпахской духовной семинарии, но уже имел свой приход. Увлекся одной девушкой. Не скажу, что, дескать, она меня завлекла. В конце концов мужчина должен сам отвечать за глупости, которые совершает. Но, во всяком случае, ей, конечно… словом, ее забавляло, что по ней сходит с ума молодой священник. И потом она была так прелестна! Очень похожа на вас, только не такая красивая, куда там, и притворялась, будто страшно интересуется церковными делами — на это я и попался. Вот… Короче говоря, мы обручились; я только и думал что о ней да как мы славно заживем, как вместе будем трудиться во славу господа. Ну, а раз вечером прихожу и застаю ее в объятьях другого! Это так меня подкосило, что… О, я пытался и все такое, но просто не мог продолжать работать — и ушел на время. На новой службе дела пошли неплохо. Но сейчас я готов вернуться к той единственной работе, которую всегда любил. Вот о чем я и хотел с вами поговорить тогда, в шатре. Мне было нужно ваше женское сочувствие, ваш совет, а вы меня оттолкнули!
— О, простите, мне очень жаль! — Она ласково погладила его по руке.
Подошел Сесиль Эйлстон, взглянул на ник далеко не благостным взглядом.
Когда они подъезжали к Линкольну, Элмер уже держал ее руку в своей и говорил:
— Бедное дитя, милое, усталое дитя!.. — и — Вы не позавтракаете со мной? Где вы остановитесь в Линкольне?
— Знаете что, брат Гентри…
— Элмер!
— Ох, без глупостей, пожалуйста! Не пытайтесь воспользоваться тем, что я так измучена и что мне нравится иной раз побыть просто человеком…
— Шэрон Фолконер, вы ровным счетом ничего не поняли… Я восхищаюсь вашим талантом, вашим самоотверженным служением господу, но больше всего восхищаюсь тем, что вы — фигура, вы большой человек, а не обыденный, узкий профессионал-святоша. Вы сами отлично знаете, что иногда вам бывает приятно вести себя просто, говорить, не выбирая выражений. А сейчас вам слишком хочется спать, и вы не можете судить, нравлюсь я вам или нет. Поэтому я и хочу встретиться с вами за завтраком, когда сон не будет туманить эти дивные глаза…
— Хм! Звучит довольно искрение, кроме последней фразы… Эта, безусловно, не раз бывала в употреблении. Знаете, а вы мне нравитесь! Вы так бесподобно нахальны, так изумительно неразборчивы в средствах, так восхитительно невежественны! В последнее время мне приходилось слишком много бывать в благочестивом обществе. Эта глубокая уверенность в том, что вы способны меня пленить, очень забавна! Смешная вы личность, право… А остановлюсь я в отеле Антлерс, и, кстати, не старайтесь получить номер рядом с моим. Я фактически сняла целый этаж. Итак, встретимся в отеле за завтраком в половине десятого.
III
Спал он плохо, но все-таки рано вскочил и тотчас занялся своим туалетом. Побрился, опрыскал свою пошловатую красивую физиономию туалетной водой «сирень» и привел в порядок ногти, сидя в спортивных трусах и в майке в ожидании, когда принесут его новый костюм, который он отдал погладить. В жизни его, недавно вялой и скучной, появилась новая цель; вот почему дерзкие глаза его ярко блестели и упруго играли сильные мускулы, когда он проходил по мраморному с позолотой вестибюлю отеля Антлерс и остановился у дверей ресторана, поджидая Шэрон. Она спустилась вниз, свежая, в белом полотняном платье с синей каймой. Здороваясь, они рассмеялись, как добрые товарищи по озорным проделкам. Весело взяв ее под руку, он прошел мимо шушукающихся подавальщиц, взволнованных появлением знаменитой проповедницы слова божьего, и со знанием дела заказал завтрак.
