Она, чей голос так недавно звучал, подобно грозному органу, сейчас лепетала, как малое дитя.
— Черт побери, Шэрон, не изображайте из себя младенца, когда я говорю серьезно!
— Черт побери, Элмер, не смейте говорить «черт побери»! Ненавижу мелкие грешки: табак, брань, сплетни, пьянства ради того, чтоб быть навеселе. Люблю крупные: убийство, страсть, жестокость, честолюбие!
— А Сесиль? Он тоже из тех крупных пороков, которые вы любите?
— О, он милый мальчик! И до чего всерьез принимает себя! Прелесть!
— И любит-то, наверное, так же горячо, как сливочное мороженое в стаканчике.
— О-о, вы бы очень удивились!.. Ну ладно, ладно! Не терпится вам, бедняжка, чтобы я сказала какую-нибудь гадость про Сесиля? Хорошо, доставлю вам это удовольствие. Так вот: он очень много сделал для меня. Он и в самом деле кое-что знает; он-то, во всяком случае, не добротный обелиск невежества, вроде нас с вами.
— Но, послушайте, Шэрон, ведь я тоже окончил колледж и к тому же, в сущности, имею право называться бакалавром богословия.
— О том я и говорю. Сесиль, он по-настоящему знает, как читать. И, спасибо ему, отучил меня от того, чтоб держаться, как служаночка из второсортного отеля. Вот только… просто я уже переняла все, чему он может научить, и если я еще немного проникнусь его высокомерием, то потеряю всякую связь с простым народом — благослови его, боже, этот славный, милый, честный народ!
— Прогоните его. Возьмите меня. О, дело не в деньгах. Вы это знаете, дорогая. Лет через десять, когда мне будет тридцать восемь, я могу стать у Пикот коммерческим директором — тысяч эдак десять в год, а когда-нибудь и председателем правления — это уже тридцать тысяч. Я не заработка ищу, а… Ох, я с ума схожу по вас! Я никого в жизни не обожал, кроме вас, вот еще только маму. Я люблю вас! Слышите? Черт побери — да, я сказал «черт побери» — я вас боготворю! О Шэрон, Шэрон, Шэрон! Я ведь не лгал, когда говорил сегодня, что вы меня обратили на путь истинный, — вы в самом деле сделали меня другим человеком! Вы позволите мне вам служить! И, может быть, согласитесь выйти за меня замуж?
— Нет. Не думаю, чтоб я когда-нибудь вышла замуж — как это принято понимать. Возможно, я выставлю бедняжку Сесиля и возьму вас. Увидим. Во всяком случае… Дайте мне подумать.
Она сбросила его руку и задумалась, опершись подбородком на руки. Он припал к ее ногам — в буквальном и переносном смысле.
Наконец она заговорила:
— В сентябре собрания будут в Венсенне, и всего четыре недели. Весь октябрь буду отдыхать перед зимней кампанией, зимой вы меня не узнаете: шик, блеск, закрытые помещения, большие залы!.. Поеду домой в Виргинию, в старое родовое поместье Фолконеров. Папа и мама уже скончались, и оно теперь принадлежит мне. Старая плантация. Хотите приехать туда ко мне недели на две в октябре? Только вы и я…
Элмер не помнил себя от счастья.
— Хочу? О боже!..
— А вам удастся освободиться?
— Да. Хотя бы мне это стоило места!
— В таком случае… я вам пришлю телеграмму, когда приехать. Я поеду первая. Адрес — Виргиния, Браутон. Хэннинг-Холл. А сейчас я, пожалуй, лягу, милый. Приятных сновидений!
— Можно, я вас уложу?
— Нет, дорогой! А вдруг я забуду, что я сестра Фолконер… Спокойной ночи!
Ее поцелуй был легок, как дуновение ветерка. Элмер послушно вышел, удивляясь тому, что Элмер Гентри способен любить так сильно, что даже не добивается любви.
II
В Нью-Йорке он купил себе костюм из ирландского грубого сукна, рябенькую кепку. Идиллически благодушный, массивный, сидел он у окна пульмановского вагона, с умилением взирая на поля Виргинии. «Старая Виргиния — ах, старая Виргиния!» — блаженно мурлыкал он. Причудливо извивающиеся изгороди, негритянские хижины, тонконогие кони на скалистых пастбищах, при виде которых вспоминались плантаторы, разъезжающие на них, бесконечные синие холмы… Это был старый край, старше его жаркого Канзаса, старше Мизпахской семинарии, и ему хотелось стать частью этого края, полного традиций, этого мира, к которому принадлежит Шэрон. А потом, по мере того как сокращались мили, отделявшие его от нее, он перестал обращать внимание на теплые краски ландшафта за окном и отдался предвкушению встречи с нею.
Он вспомнил, что она аристократка, особенно здесь, в кругу старых друзей ее родовитой семьи. Он робел больше прежнего… И больше прежнего гордился своей победой.
На перроне он на мгновение подумал, что она не встречает его, и тут же увидел девушку, стоящую подле старомодного деревенского шарабана.
Она казалась такой молоденькой — совсем девочкой в своей матросской блузке с широким вырезом у ворота, белой плиссированной юбке и белых туфельках. Ее красный берет был лихо сдвинут набок. Увидев его, она простецки, лукаво улыбнулась и замахала рукой. И эта девушка была сестра Фолконер.
— Боже, до чего вы обворожительны! — шепнул он ей, бросая свой чемодан и обнимая ее, такую душистую и нежную. Он поцеловал ее.
— Довольно! — шепнула она. — Предполагается, что вы мой кузен, а даже самые нежные кузены не целуются с таким знанием дела.
Пока шарабан трясся по холмистой дороге под скрип сбруи и фырканье белой лошадки, Элмер ласково держал ее за руку и витал в облаках.
Когда, миновав темную сосновую рощу и разбросанные по ней чахлые полянки, они выехали на покатый и голый склон, он вскрикнул от восторга: перед ними стоял Хэннинг-Холл. Это было как в сказке: не очень большой кирпичный дом с белыми стройными колоннами, белым куполом и решетчатыми слуховыми окошечками. По лужайке важно расхаживал на солнышке павлин. Из сказки вышли и эти чернокожие старичок со старушкой, что кланялись, стоя на крыльце, а потом заторопились навстречу им вниз по лесенке: дворецкий в зеленом фраке и с висячими седыми усами, старушка-экономка в зеленом ситцевом платье, которая расплывалась в широчайшей улыбке и церемонно приседала.
— Они ходили за мной с самой колыбели, — шепнула Шэрон. — Я их люблю… люблю и этот милый старый дом. Поэтому… — Она запнулась и смело закончила: — Поэтому я и привезла вас сюда!
Дворецкий подхватил его чемодан и унес наверх, чтобы разложить по местам вещи, а Элмер тем временем бродил по старой спальне, растроганный, счастливый. Пастельные пейзажи на стене: старинные усадьбы за аллеями вязов. Кровать с пологом на четырех столбиках; камин с полочкой и белыми изразцовыми колонками; под ногами — широкие дубовые доски, отполированные ногами забытых поколений и покрытые коврами эпохи кринолинов.
— Господи, как я счастлив! — вздохнул Элмер. — Я приехал домой!
Когда дворецкий вышел, Элмер лениво подошел к окну и снова ахнул от восхищения. Он не заметил по дороге, что они поднялись так высоко. За холмистыми пастбищами, за перелесками горела в лучах послеполуденного солнца Шенандоа.
— Ше-нан-до-а! — протянул он.
Он вдруг опустился на колени у окна, и, впервые с тех пор, как расстался с Джимом Леффертсом, футболом и веселой, беспутной жизнью, душа его освободилась от грязной накипи, покрывшей ее, — ораторского тщеславия, необузданной чувственности, мертвых изречений скучных пророков, мертвых догм, ханжества. Золотая извилистая река манила его к себе, его манило к себе высокое небо, и он простер руки и стал молиться об избавлении от молитв.
«Я нашел ее. Шэрон. Хватит, не стану больше вариться в этом евангелическом котле. Заманивать идиотов божественной чепухой! Нет, довольно! Буду жить честно. Схвачу ее в охапку и унесу и буду бороться как настоящий мужчина. Бизнес — вот это дело! Добьюсь успеха. Стану большим человеком. И буду смеяться, а не хныкать, пожимая руки церковным крысам! Да, решено!..»
Этим и ограничились его смелые планы.
Туман компромиссов скрыл от него прекрасную реку… «Как он сможет отказаться от евангелической комедии, если хочет добиться Шэрон? А ведь это единственная цель его жизни. Шэрон любит свои собрания, она ни за что не бросит их, — он должен подчиниться. И потом — так приятно упиваться собственным красноречием…
Да! И еще можно многое сказать в пользу евангелистов. Мы ведь и в самом деле творим добро. Возможно, мы чересчур играем на их чувствах, но людям только полезно встряхнуться! Безусловно!»
И Элмер, облачившись в белый свитер, твердым и размеренным шагом спустился к Шэрон.
Она ждала его в холле, такая легкая и молодая, в своей матросской блузке и красном шотландском берете.
— Не будем говорить о серьезном. Я не сестра Фолконер — сегодня я Шэрон. И, подумать только, что мне случалось выступать перед пятитысячной аудиторией! Пошли! Бежим на тот холм — кто скорей?..
Широкий холл, по традиции увешанный гравюрами по меди и индейским оружием, тянулся во всю ширину дома, от парадного крыльца и до задних дверей, выходящих в сад, все еще ярко пестреющий пурпурными астрами и золотистыми циниями.
