Хранится у меня экземпляр дневников Патриарха, никому, по–видимому, не известный. Это Леня в свое время перепечатал их на машинке. Было три экземпляра: один — у меня, другой, вероятно, в Церковно–Археологическом кабинете, а <216> третий, вместе с оригиналом, хранился у Остаповых, и, видимо, исчез после ареста Даниила Андреевича. Но это — особая история…
Шоферы Издательского отдела
У меня полжизни проходит на колесах, хотя автомобилистом я являюсь только «пассивным». В юности мне очень хотелось научиться ездить сначала на мотоцикле, потом на машине, но когда я сел за пишущую машинку, понял, что все остальное безнадежно: меня нередко клонит в сон, и стало ясно, что за рулем моя карьера быстро закончится.
Мы сравнительно недавно вышли на авто–мото–самопознание и скоростное мышление у нас не очень развито, а за границей сейчас и скорость 220 километров в час не есть что–то исключительное. Помню, в Америке ехали мы, «соревнуясь» с каким–то темнокожим человеком на супермощном мотоцикле. В конце концов он вырвался вперед. При этом он сидел за рулем, откинувшись почти горизонтально — для меня это было чудовищно. В Америке, да и в Европе автомобиль — вторая часть вашего существа. Автомобилисты относятся друг к другу очень дружелюбно. В Париже. на площади Конкорд, где движение в нескольких направлениях одновременно, люди, медленно продвигаясь в пробках, завязывают знакомства, прикуривают, улыбаются, уступают друг другу дорогу, — что, к сожалению, совсем не свойственно нам. На Западе, даже если машина летит во весь опор, на красный свет она обязательно остановится. Точно так же останавливается на красный свет и пешеход, хотя бы улица была совсем пустой. Это культура мышления человека на дороге. Наш же автомобилист сознает свое преимущество перед пешеходом или перед владельцем меньшей марки автомобиля. А мне доставляет наслаждение ездить в «Оке» — это забавно, и соблюдая правила движения, я чувствую моральное превосходство перед теми, кто их нарушает.
<217> Вплоть до 1995 г. шоферами у нас в Отделе работали люди из военного ведомства. Первый был Никита Филиппович. Он прежде был шофером у маршала авиации Громова и за 40 лет не имел ни одной аварии. Был он невысокого роста, толстый, с лунообразным лицом и заплывшими глазками–щелочками. На нашей «Победе» он мог развить невероятную скорость, хотя вообще ездить быстро не любил. Однажды едем мы с ним по Мясницкой, кто–то обгоняет нас, громко сигналит. Едем дальше — снова сигналит — оглушительно, до срыва. Потом на Лубянке, очередной раз обгоняя нас, высунув голову в окно, кричит: «Милый! Проснись!» Оказывается, он решил, что Никита Филиппович спит. Как–то нас остановили, чтобы проверить тормоза. Педаль сразу провалилась, и номера с нас сняли. Я тогда спросил Никиту Филипповича: «Как же вы тормозите?» А он ответил что тормозит, сбавляя скорость, потому что так машина сохраннее. Когда нас останавливали, он неспешно выходил из машины и говорил: «Слушаю, товарищ заведующий!» Милиционеры бывали в шоке от такого обращения, а он говорил: «Я ведь всего три месяца за рулем». Те сразу смягчались: человек пожилой — что с него взять? Но когда требовали права, он доставал старые, затертые, не менявшиеся чуть ли не с двадцатых годов — и все становилось ясно.
С другими водителями у меня выработалась привычка: когда останавливает ГАИ и водитель выходит к инспектору, я выхожу и неспешно направляюсь следом. Обычно это гасит любой назревающий конфликт, а служивый лишь ограничивается добродушным внушением водителю: смотри, мол, вон кого возишь, а правила нарушаешь.
Был еще Анатолий Александрович. Бывший танкист, три раза горевший в танке. У него была очень тяжелая домашняя жизнь, и все свои невзгоды он изливал единственному другу — барбосу Тишке. Познакомились они следующим образом. У Анатолия Александровича был собственный «Запорожец», который он называл так же как английский танк, на котором некогда ездил — «Матильда». Когда он в очередной семьдесят восьмой раз чинил свою «Матильду», к нему подошел сочувствующий пес и заскулил. <218>Они поняли друг друга. Потом Тишку сбила машина и после его смерти Анатолий Александрович сломался. У него был рак, который тут же начал прогрессировать. Помню, как–то после гибели пса подходит он ко мне: «Владыка! Сегодня Тишке сороковой день…» Ну что было делать — отпустил его с половины дня: иди, поминай.
Потом были еще двое, которые раньше работали в Генштабе. У нас они выходили через два дня на третий и в свободные дни хорошо «расслаблялись». Оба, возвращаясь после выходных, говорили: «Да, вот — два дня не ездил, и как тяжело!» И первую половину дня чувствовали себя неуверенно, ведя тяжелый разговор с «внутренним голосом», и только к обеду приходили в себя.
6. Волоколамская кафедра
Когда меня постригали в монашество в Лавре, — вспоминал Владыка, — у мощей Преподобного Сергия стоял старый монах, который вскоре умер. И только когда я был назначен епископом Волоколамским, кто–то вспомнил, что он был из Иосифо–Волоцкого монастыря.
Шел тяжелый для Церкви 1963 год. Естественно, для местных властей это была не очень приятная новость. [95] С чего мне было начать? Идти, представляться районному начальнику? Я рассудил, что мы с ним в разных «весовых категориях». Мы, конечно, обменялись телефонными звонками, а потом я направился прямо на Панфиловский боевой рубеж. Сорвал по дороге полевых цветов, положил на братскую могилу, прочитал молитву. На следующий год пошел туда уже с моими ассистентами, мальчиками–семинаристами, и сотрудниками Издательского Отдела, потом и с народом туда отправились, совершили торжественную службу, а потом уже пошли контакты с вооруженными силами. А началось все с полевого цветка на разъезде Дубосеково. Но, может быть, об этом не стоит громко говорить — не это главное… Поначалу трудностей было много. В большинстве сельских храмов не было электричества, а дороги к ним вели такие, по которым проехать можно <219>было только летом, да и то в сухую погоду. Постепенно удалось решить эти проблемы.
Волоколамск — Волок на Ламе — древний город, на двенадцать лет старше Москвы. Основал его князь Ярослав Мудрый. Будучи новгородским князем, он объезжал свои владения. Города Ярославля тогда еще не было, Ярослав разбил свой шатер на стрелке при впадении в Волгу реки Которосли. Там явился ему пророк Илия и сказал: «Ставь здесь храм мой». Ярославль начался с храма Илии пророка. Затем, спускаясь ниже, князь пришел в город Волок на Ламе, но этот город ему не понравился и он перешел в другое место, двумя верстами восточнее. Там вновь явился ему пророк Илия и тоже сказал: «Ставь здесь храм». Неведомая судьба соединяет историю России с этим пророком–ревнителем. Так появился новый Волок на Ламе — будущий Волоколамск.
Историческая роль Волока на Ламе в значительной мере определялась его положением на великом речном пути. Всем известен путь «из варяг в греки», соединявший Балтийское море с Черным через Ладожское озеро, Западную Двину, систему волоков в верховье Днепра и сам Днепр. Но помимо этого торгового пути был и волжский, от Балтийского моря и озера Ильмень — к Волге и на Восток. Он проходил и через наши лесные речушки: Ламу, Клязьму, Шошу. В окрестностях Волоколамска находят следы древних поселений — в том числе, обломки варяжских судов.
В мою «епархию» входит не только Волоколамский, но еще и Шаховской, и Лотошинский районы. Наша деревня, к сожалению, находится в полном упадке. Если в городах уже лет 15 как начался поворот к вере, то до деревни эта волна еще не дошла, зато разложение нравственности коснулось: раньше было плохо, а сейчас еще хуже. Помню еще в первые годы моего епископства ехали мы как–то с одного из приходов и заблудились. Решили спросить дорогу в ближайшей деревне. На деревенской улице народу никого не было, зато возле магазина оживление: стоят мужики и «осуществляют». Спросили мы, как до Волоколамска доехать, а они смотрят на нас так, как <220> будто название «Волоколамск» первый раз в жизни услышали. Был и трагикомический случай. Проезжали мы село Пьяньково — было у нас такое село и названию своему оно вполне соответствовало. Погода была ужасная: дождь, ветер. Уже выехали за село, смотрим — мужичок по дороге идет. Несчастный такой, весь замерз, промок. Пожалели мы его, остановились. Спрашиваем: «Может, подвезти тебя?» А он грустно так отвечает: «А куда мне ехать — меня жена выгнала». — «А откуда ты сам–то?» — «Да из Пьянькова». Я тогда был еще молодой, горячий. Ну, думаю, архиерей должен быть миротворцем, нести мир в семьи. Говорю ему: «Садись, поедем к твоей жене». Повернули назад, поехали в Пьяньково. Подъехали к его дому. Он идет, я следом. Тут жена навстречу — то ли со скалкой, то ли со сковородкой. «Ах ты алкоголик, ирод окаянный!» А меня как увидела, так и на меня тоже: «Глаза твои бесстыжие! Что ты мне его привез?!» Пришлось быстренько ретироваться, и понял я, что рано еще мне браться за подобные миссии. С тех пор никогда больше в чужие семейные дела не лезу.
