Ага, значит что-то в газете не понравилось нашим партийцам. Но не настолько, чтобы заворачивать весь номер. На толстом красном кончике носа пароторга висели очки. Он казался погруженным в чтение. И даже сделал вид, что не заметил, как мы вошли.
Повисла торжественная минута молчания.
– Вадим Сергеевич... – сухо нарушила жужжащую лампой дневного света тишину Катерина Дмитриевна. – Здесь товарищи Устьянцева и Мельников.
Парторг поднял глаза и стянул с носа очки. Его маленькие глазки уперлись в меня с некоторым недоумением. Как будто он или забыл, зачем вызывал, или представлял меня как-то иначе. Потом он бросил короткий неприязненный взгляд на Антонину Иосифовну, сложил очки и положил их поверх газеты.
– Надеюсь, вы понимаете, что это возмутительно?! – вдруг заорал он, без каких-либо прелюдий, переходов и объяснений. – На вас возложена высокая ответственность по воспитанию и информированию рабочих, а вы что с ней делаете? Я хочу вам напомнить, что «Новокиневский шинник» – это прежде всего рупор партии и комсомола на нашем заводе«! И ваша главная задача – добиться повышения трудовой дисциплины, а не забить страницы всяким... с позволения сказать, мещанским мусором!
А вот голос у парторга был отличным. Густой, низкий, хорошо поставленный. Прямо как у диктора с радио. Заслушаешься. Если не заострять внимания не смысле сказанного, то речь была прямо-таки идеальной. И никак вообще не сочеталась с внешностью говорящего.
– Простите, а про какой именно мещанский мусор идет речь? – живо полюбопытствовал я, дождавшись, когда в пламенной речи парторга наступит пауза.
– А вы товарищ Мыльников, верно? – взгляд Вадима Сергеевича снова уперся в меня.
– Мельников, – вежливо поправил я, стараясь не улыбнуться. Страшно мне не было. И не потому что я, дурак такой, не верил во всемогущество партии, а потому что я все-таки не Иван Мельников. Это для него разнос в парткоме должен быть в новинку. А вот Жан Михалыч уже прошел огонь, воду и медные трубы. Сейчас не тридцать седьмой, так что расстрел мне точно не грозит. Уволить меня этот жирный, при желании, конечно сможет, как и попортить мне немного крови, но уже через пять лет в кресло генсека сядет Михаил Сергеевич, и этот факт в моей биографии резко поменяет полярность. Да и после бандитских угроз речь парторга не производила уже должного впечатления.
– Однофамилец главного инженера? – спросил безымянный партиец.
– Родной брат, – сухо проронила Катерина Дмитриевна.
– Брат, значит, – парторг пожевал губами. Три его подбородка зашевелились. Хм, а он неплохо бы смотрелся в роли Джаббы Хатта, даже без грима... – Так вот, товарищ Мельников. «Мать, жена и передовик семейного фронта» – это ваша статья?
– Там же подписано, Вадим Сергеевич, – я пожал плечами. – В советских газетах не принято писать анонимные материалы.
– Вот об этом я и говорю! – голос парторга снова набрал грозную силу. – Газета советская, а статья – отвратительная смесь мещанства и реакционизма!
– Как? Вам не понравилось? – я изобразил на лице крайнюю степень удивления. – Но ведь героиня статьи отдала нашему заводу уже больше пятнадцати лет!
– И что она добилась за эти годы? – желчно спросила Катерина Дмитриевна, поправляя партийный значок. – За все это время она ни разу не попала на доску почета, не перевыполнила план и не заслужила никаких наград! Она не принимает никакого участия в общественной жизни! А вы поете ей дифирамбы, как будто она герой труда! Как вам вообще пришло в голову написать про нее?!
– Зато за все это время она ни разу не нарушила трудовую дисциплину, – парировал я. – Выполняла свою работу ответственно. Несмотря на то, что у нее четверо детей. Двое из них уже учатся в институте, и, может быть, скоро придут работать на наш завод. На таких, как она, держится наше с вами производство!
Антонина Иосифовна смотрела на меня с некоторым даже изумлением. Ну конечно, она ни разу не слышала от меня подобной демагогии. Стиль общения в редакции гораздо более неформальный и свободный. Но здесь было неподходящее место, чтобы шутить шуточки насчет лишнего веса или флиртовать с дамочкой, которая явно спрятала косу где-то за красным знаменем за ее спиной. Во всяком случае, еще не сейчас. Еще не время. В идеологических спорах побеждает тот, у кого лучше подвешен язык. А на свой я не жаловался. Ни в одном из смыслов.
– Если бы вы так и написали, то к вам не было бы никаких претензий! – отрезал парторг. – Но давайте посмотрим на ваше, так называемое, творчество...
Он снова взял очки и водрузил их на нос.
– Так... – протянул он язвительно. – Вот тут у нас есть про пятнадцать лет... А дальше? Где про ответственность? Про дисциплину? Что тут у нас? «Я была совсем разбита, денег не хватало, было очень трудно. Я плакала каждый вечер над детской кроваткой...» Или вот это еще. «А вы когда-нибудь ходили на свидание на недостроенный мост? На рассвете, когда тишину нарушает только задорный птичий щебет?» Свидание? Вы вообще понимаете, о чем пишете? Какое может быть свидание, она что, студентка культпросветучилища?! Вы заняли четверть полосы, да еще и с фотографией на какую-то сопливую мелодраму! В заводской многотиражке! Чему вы учите рабочих? Распускать нюни? Или мечтать о букетиках? И он еще призывает писать письма в газету и делиться историями из своей личной жизни! И обещаете их публиковать, немыслимо! Во что вы собираетесь превратиться?
Я молчал. На самом деле, у меня было, что ответить. Идеологическое оправдание мелодрамы я придумал еще до того, как затеял это все. Но мне не хотелось подрезать скандал на самом старте. Пусть накаляются, орут, доводят все до абсурда. Да будет хайп, так сказать. Правда, они этого слова не знают.
Чтобы подбросить дровишек в разгорающийся пожар, я опустил глаза в пол. Виновато повесил голову, можно сказать.
И парторг вызов принял. Он разошелся не на шутку, даже попытался встать, но уперся животом в стол и ограничился только тем, что поставил перед собой руки. Он взывал к моей ответственности, предрекал жалкое будущее, если я продолжу работать в том же ключе, рассказывал, чего им стоило не снять новогодний номер с печати, когда они прочитали «эту мерзость». Нда, мужик, это ты еще мерзости не читал... У тебя все впереди. Криволапов, Криволапов... Лица его я точно не видел, а вот фамилию точно слышал. Кажется, он фигурировал в каком-то газетном скандале. Стал едва ли не первой жертвой гласности. Хотя, может я ошибаюсь, в те годы на страницы газет хлынула масса всяких разоблачений и изобличений. Хотя жаль, что подробностей не помню...
