Вот такие они, Слабые Взаимодействия.
Первоначально люди были приспособлены и кпервым, и ко вторым, и им не было особой разницы, где жить — в мире Сильных Взаимодействий или Слабых, пока не пришли греки-римляне и не сочинили уже окончательно то пространство, в котором мы все сейчас живём.
Сочинили они его довольно хуёво — не прошло и трёх тысяч лет, а всё уже разваливается, рассыхается и трескается. Всё вокруг шатается, валится — чуть дунуло, и уже ёбнулось. Протекла через плохо замазанные щели вода, и всех смыло. Картонные самолётики протыкают бумажные зданьица. Кто-то что-то нажал, отвернул, не завернул, закурил, заснул — и вот опять вокруг бегает бессонный Чрезвычайный Министр Шойгу — штопает окружающее пространство.
Некоторые люди до сих пор ещё умеют слегка общаться с миром Слабых Взаимодействий, их называют счастливчиками. Это они проспали на работу, а там всё взорвалось. Ещё они сели не в тот автобус, опоздали на самолёт, а он ёбнулся. Или не полезла им водка в рот, сидели они как дураки, а все остальные выпили, повеселились и наутро окочурились. А потом им ещё как-то раздавали что-то Огромное и Прекрасное вообще задаром, а они сказали «не хочу» и поэтому до сих пор не в тюрьме и дети их живы.
А вообще мир Слабых Взаимодействий очень прекрасный. То, что иногда можно наблюдать при употреблении специальных Веществ, — это так, попса для приезжих, с мармеладными небесами и разноцветными шариками. На самом деле там гораздо лучше.
Но если бы нас туда пустили, а как раз это и пытался изобрести Эйнштейн, мы бы тут же припёрлись туда всей толпой, всё растоптали, навоняли, насрали и завалились храпеть и чавкать во сне. И скоро там тоже бы всё рассыпалось, развалилось и сдох бы последний Розовый Слон. Что-что, а это мы хорошо умеем.
В общем, всё к лучшему, как обычно.
Детство
Когда меня восьми месяцев от роду отдали в круглосуточную ясельную группу и посадили в койку с верёвоч-
ной решёткой и двадцать лет подряд обоссаной холодной клеёнкой, я сразу же насрал им в колготки специально жидкого говна, а потом перетёр беззубыми дёснами веревку, дополз до кухни и обварился там кипятком нахуй, чтобы уволили блядских нянечек, которые, суки, полоскали меня под холодным краном, чтобы знали, проститутки, что за всё в этой жизни надо однажды заплатить, за каждую, блядь, слезинку младенца, то есть меня.
В средней группе я целовался с девочкой, больной свинкой. Воспитательница сказала, чтобы к ней никто не подходил, а я её любил, её звали Таня, она была толстая, а потом оплевал всех лучших друзей — и Вову Дудника, и Павлика Толстого, и Кайрата Жолдасбекова, потому что они не поверили, что я плюну, и они все тоже заболели свинкой, и вся группа заболела, и я заболел, и морды у всех потрескались на две недели нахуй.
Ещё я их научил играть в игру На Кого Бог Пошлёт — это когда надо бросать в воздух совки, заводные машины и железные кубики, а голову руками закрывать нельзя, кто закрывает — тот Ссыкун, надо стоять и ждать, кому что по затылку ёбнется. Меня этой игре другой друг научил, не из нашего детсада. Он был Хулиган, мы с ним собирали Карбит и подкладывали под казахские дома.
Потом я принёс книгу Бидструпа с Голыми Женщинами, и Павлик Толстой рассказал, что у девочек бывает Пизда. Мы ходили к девочкам в туалет смотреть Пизду, девочки нам показывали, но там ничего интересного не было — пустое место и всё.
И младенец ползёт
Безобразный пятнистый младенец, только что вылезший из известного места, видит всё правильно. Но тут его хватают за ногу, пробивают его перфоратором, вешают на него бирку с инвентарным номером, заматывают — руки по швам, пятки вместе — в оштампованную казённую пелёнку и затыкают ему рот чужой чьей-то обслюнявленной соской.
И всё тогда переворачивается в голове у безобразного пятнистого младенца вверх ногами. И становится младенец розовеньким и пухленьким для того, чтобы безобразным пятнистым бабкам было приятно показать ему козу и помазать его своими слюнями — утю-тюсеньки и гули-гулюшки.
И выпускают младенца с полным насранным памперсом на жопе и с соской в дёснах из-за решётки, и ползёт он изучать весь этот перевёрнутый вверх ногами мир. И узнаёт тут же немедленно, что горячее — нельзя, холодное — нельзя, сухое и мокрое — ни за что, здесь — дует, там — застрянешь, а тут вообще как ебанёт!
И родители разинули страшные свои огромные рты с чорными внутри зубами, и поволокли куда-то — полоскать, оттирать, прижигать, бить по рукам, по жопе, по чём попало. И в пасть — соску, бутылку, кашу, какао с пенками — всё, что угодно, лишь бы не пиздел, лишь бы не мешал, не ползал, не трогал, ну вот и молодец, на ещё соску.
И всё, и пиздец. И ходит он дальше и дальше, и всё время вверх ногами и задом-наперёд. И вот так не говорят, а так себя не ведут, а когда ведут, то встают вот сюда и хорошенько думают, а потом рассказывают нам, почему так себя вести нельзя. А мы ещё подумаем, поверили мы тебе, маленькая сволочь, или нет, тем более, что вон уже какая вымахала. Как стоишь, сука? Я тебя спрашиваю, сука. Сюда нельзя, здесь закрыто, здесь не для таких как ты, здесь люди. Хули молчишь? Говна, что ли, в рот набрал?
А если сказал — ответишь.
В здравом уме сказал или спьяну, в бреду или во сне, просто так брякнул или с горы в назидание, вслух или про себя — за всё ответишь от сих до сих. Давши слово — держись, а не то пиздец тебе. Не давши слово — всё равно пиздец, таким как ты — везде пиздец. Потому что у нас тут всё так устроено.
И чем дальше он ползает, уже не пятнистый и не розовый, уже лысоватый и помятый, тем больше он узнаёт про то, что все остальные здесь называют Опытом. А Опыт этот очень простой: ничего нельзя. Вообще ничего. Ни стоять, ни висеть, ни лежать, ни ходить — сразу же прибегут с участковым и спросят паспорт. Любое «можно», как только до него дотронешься, тут же превращается в «нужно». Нужно есть, нужно спать, нужно ебаться, потому что все так делают. Нет, здесь нельзя — можно только здесь, в специально отведённом месте, в отведённое время. И не шуметь — кругом везде люди. Сверху люди и снизу, слева и справа. Прислушиваются: не включил ли он воду, примус, обогреватель, самогонный аппарат, не храпит ли во сне, не чавкает ли, не сопит ли, не шмыгает ли носом, не сморкается ли на пол и не занимается ли половой жизнью в извращённой форме?
А если вдруг станет тихо — тогда придут опять с участковым и найдут, наконец, бывшего младенца такого, как им всегда хотелось: руки по швам, пятки вместе, на лице отсутствие претензий.
Ну и слава Богу. Пользы от него, честно сказать, всё равно никакой не было, непонятно даже, зачем приходил.
Большие и маленькие
Вот живёт человек, маленький такой. Козявка просто, а не человек, копошится в спичечном своём домике, бегает туда-сюда по своим никому не интересным козявочным делам. Ветер подул — и унесло козявку. Капля с неба упала — у козявки потоп, козявка барахтается, смешно.
И сидит эта козявка на самом дне высокого-превы-сокого неба, а над ней — огромный-преогромный Бог, и летают огромные Ангелы и птицы страшные, и даже те, которые не страшные, всё равно склюют запросто и не подавятся. По левую руку у ней Бесконечность, про которую лучше и не думать, а по правую — Вечность, которая всё равно в головешке её крошечной не уместится. А под ногами — бездонная Преисподняя с Чертями, свят-свят. И всё это крутится и лязгает, дым, гром, грохот — ужас, в общем.
А вот живёт другой человек — большой. Крупный такой человек, осязаемый, с ног его не собьёшь: ручищи — во! ногой как топнет! Живёт он в огромном своём домище выше самой высокой горы и всё равно еле-еле в нём помещается. Что хочешь такой человек со своим миром может сделать. Если плохой это человек, то поломает он что-нибудь вдребезги, а то насрёт в мире своём огромную кучу или слово Хуй везде напишет. А если хороший, то посадит он толстенное дерево в три обхвата и напишет книжищу, хоть в тысячу страниц, хоть в две — запросто. И ещё сына родит наиогромнейшего с воот такой пастью. Как решил он, так и будет, сказал — сделал, ибо сам он тут наиглавнейший всего вокруг и себя самого Хозяин. И попирает он головой самые облака, и прогибается земля под его башмаками, а под землёй тоже всё для него специально припасено: полезные там разные ископаемые и питательные всевозможные корнеплоды.
Иногда маленький и большой человек встречаются, даже, может быть, пьют вместе водку. Но без всякого удовольствия пьют, потому что говорят они всегда про разное. «Маловато!» — сердится большой человек, выпивая полный гранёный стакан. «Ох, и куда ж в меня лезет?» — вздыхает маленький человек, выпивая свой напёрсточек. «Что завтра делаешь?» — спрашивает большой человек. «Завтра? — пугается маленький. — Это ж когда оно ещё наступит, я пока про это и не думал, мне бы сегодня прожить». — «Завтра будет завтра», — уверен большой человек. И всё он знает: что будет делать и завтра, и послезавтра, и через десять лет, и через тысячу.
