Студенты, выпаливая в воздух мощные заряды обезьяньих криков, с рабочим энтузиазмом принимаются за прыжки, а Виктор Вильямович Молекула, повернувшись в другую сторону, обращается к научным сотрудникам.
— А вам, господа, должен сказать следующее, — лицо Виктора Вильямовича принимает строго-располагающее выражение. — В исполненной вами композиции четко прослеживается организованность, порядок, сыгранность и научный подход к делу. Во всем этом чувствуется рука незаурядного, пользующегося заслуженным авторитетом руководителя. — Молекула смотрит на бордовый галстук. — Вот вы, скажите мне пожалуйста, какой агрегат у вас на работе является наиболее звучным?
— У нас, уважаемый Виктор Вильямович, — бордовый галстук, полный собственного достоинства, поправляет галстук, — все приборы поют. У каждого своя музыка. Осцилограф, например, флейтою звучит, ЭВээМы — трубой, а циклотрон — как орган кафедральный. Заслушаешься.
— Спасибо, спасибо за приобщение к музыкально-техническим тайнам, — признательно наклоняет голову Молекула. — Да, я не ошибся, — с симпатией окидывает он взглядом ниисотрудников. — Вы и ваши коллеги творчески одаренные люди. И мне доставит огромное удовольствие послушать в исполнении такой великолепной группы звучание столь замечательного научно-храмового органа.
Раскручивается и набирает звуковую силу вслед уходящей в обратный путь триеры маховик живой пятиголовой гидры-циклотрона.
Побарабанивая пальцами свободной руки по подлокотнику и покачиваясь, Молекула обозревает взглядом свою подпарусную планету. Шумят, гудят, плещутся, колышатся под ним реки хрюканья, поля гавканья, леса чавканья, горы мычания, моря карканья, континенты кваканья, океаны блеянья…
Триера подходит к причалу-эстраде, и владелец судна, помахивая гвоздикой встречающим его во главе с Шуйцой и Александрой, Упруго спрыгивает на берег. Поднявшаяся на площадку корабельная команда ставит сикоморовый парусник-престол на свое место и, убрав из-под него отполированные технические принадлежности, растворяется в свите.
— Ну, вот и все, дождались… — говорит Коля, провожая взглядом прыгающих со сцены в толпу, счастливых лауреатов закончившегося конкурса. — Скоро от призов совсем ничего не останется… Можно собираться домой…
Пошатываясь и опираясь рукой на центральную опору, у которой на доске-лавочке сидят тесным рядком и о чем-то между собой разговаривают его притомившиеся товарищи, — дядя Лука, Саша, Евгений и Федор, — он вздыхает и покачивает головой:
— Ну и работка же у вас, ребята… Целый день или столбами стоять или портки просиживать… Все про вас кому не надо на даче обо всем расскажу…
Отвернувшись от своей не обращающей на его слова внимания компании, Коля достает бутылку, крестится и приканчивает ее.
Он не успевает выдохнуть и опустить руку, как в нее впиваются клещистые, когтистые лапы и тянут его вверх. Коля поднимает голову и видит над собой злобно ухмыляющуюся, щелкающую грейферным клювом ушастую гарпию Лукерью. Вырвав у ничего не понимающего Кувякина бутылку, Лукерья ударяет его ухом-крылом по затылку и улетает.
Коля, улыбаясь, тихо сползает спиной по опоре и, усевшись рядом с приятелями, отстраненно взирает на окружающих.
Музыка, в которой все больше и больше звучат одесские мотивы, все убыстряется, подгоняемая и подхлестываемая раскаленными выкриками и разудалыми уханьями. Кувякин видит несущуюся вдоль буфетной стойки и огибающую его и приятелей вместе с оказавшимися в их компании играющей на виолончели сухой седой крысой в пенсне и прислоненным к опоре прямого как палка сетчатого питона, скачущую сотнюножистую фарандолу. Впереди нее трясется и колышится мощное тело в бордовом галстуке и головой бегемота. Бегемот тянет за собой муху в тельняшке, быка в шортах, барана в комбинезоне, суслика с дипломатом, козла в плаще, пеликана в ватнике, ящерицу в плиссированной юбке, носорога с гастуком в горошек, гуся в лакированных ботинках, хряка в кожаном пиджаке, богомола с бабочкой, лешего в ветровке и резиновых сапогах, карася со слуховым аппаратом, цаплю в платье колоколом, сурка в армейском кителе, пингвина в тройке, индюка в бейсбольной кепке, трех каменолицых двугорбых верблюдов, жабу в спортивной майке, попугая в джинсовой жилетке, морского конька с бородою-лопатой, хорька с хозяйственной сумкой, угря в ватных брюках, осла с забинтованной шеей, утконоса в панамке, перетянутого солдатским ремнем осьминога…
Кувякин переводит взгляд на эстраду, наблюдая за тем, как двое подтянутых молодца с кожаными головамии, ставят на колонну под руководством помахивающей хвостом-косою стройной белей телой морской свинки в папахе еще один 'ящик с портвейном. Улыбаясь еще шире, Коля толкает локтем сидящего от него сбоку^ Федора:
— Какой я ка-а-айф пойма-а-ал… Обалдеть можно… Такие, Федь, перед глазами рожи, залюбуешься.
— Лови, Коля, лови и нам не забудь оставить, — убрав с пути проходящего мимо отряда бородачей ноги, отвечает ему Федор, и, обхватив коленки руками, продолжает свой прерванный разговор с Волохонским. — Нет, я тут не согласен. В такой ситуации человека сразу видать: что там ни говори, а святое дело — босого обуть… А что это у тебя с лицом, Лукьян? Всю физионометрию раздуло. Аллергия?..
— Пустяки, Федя. Пьейдет. Главное в человеке — не бъенная фойма, а внутьеннее содейжание. Отша теа тесшп ро;|Ю, — чешет Волохонский красную щеку. — Вот посмотьи на окьюжающих здесь тебя человеков, Федой. Что это такое? Чем они все тут занимаются? Пейед тобой язгул низменных стьястей, безудейжный пий Валтасайя. Хойошо вьеде бы людям, у них вьеде бы пъяздник, но постучи вовнутй каждого — и что откьеется? Океан пъетензий к жизни, мойе обид. Почему так? Кто виноват в этом? Сами они и только сами: не скопили в себе и гойчичного зейна духовных богатств, котойее пьеесло бы в надежную къепость, пъедохьяняющую от удайов судьбы. И вот бьесает их, къютит, вейтит, сгибает в язные непутевые загогульки… И кажется им, что йядуются они и веселятся, но нет — это стенают и къичат они о своих муках, зажатые колодками-своими-обувью. Тот же, дъюгой, кто в надежно защищенном месте, неяшливый и босой, с чистым сейдцем скьемно пеебийяет накопленные целенапьявленным тъюдом нетленные сокьевища, — цай своих чувств, господин своего язума, а не дешевая погьемушка в юках ека. К несчастью, Федой, большинство живущих в этом мийе намейтво пъиковано к матеиально-му мияжу и вот потому-то, Федя, — обутые всегда ненавидят босых… Эх-хе-хе-хе-хе, патща пошшшп езг. Гьюстно все это…
— Дядя Лука, хватит о погремушках! — трясет за плечо Волохонского вскочивший на ноги, протрезвленно-взбудораженный Коля. — Нас! Нас спрашивают!
Стряхнув с себя расслабленность, лейтенант быстро поднимается и смотрит на эстраду. С эстрады на него глядит Шуйца. В поднятой руке Шуйцы — берет лейтенанта. Сотни повернувшихся глаз рассматривают дядю Луку и сгрудившуюся за ним четверку.
— Повторяю, — диспетчерским голосом говорит Шуйца. — Человека этого фанта и его команду во избежание технических неприятностей просим подняться на сцену для участия в следующем конкурсе.
— Давай, пузан, двигай!.. Неча чайником-то прикидываться!.. Тебя кличут! — волнуются массы. — Дергай куда велят!.. Из-за тебя стоим!.. Шевелись, а то щас всей вашей братии враз за милую душу отвесим!
— Ну что ж ты застыл, команд ар?! — захлебывается Коля, пытаясь столкнуть Волохонского с места. — Люди ведь смотрят! Федя, ребят, скажите ему! Судьба же!
Проведя ладонью по волосам и внутренне собравшись, лейтенант принимает решение. Одернув куртку, расправив плечи, вскинув подбородок, он делает знак курсантам и смело шагает на вызов по пролегшей в секунду перед ним теснине.
…Йоханнесбург — город солнца и моей мечты, Йоханнесбург — белый город снов моих и любви, Йоханнесбург, — грустит гитара, — я к тебе приеду когда-никогда, Йоханнесбург — дайте сердцу простор, господа!..
Два удара по струнам — и гитара смолкает. Худощавый молодой исполнитель с хлопчатобумажной бородкой, поправив на запястье своей руки, переходящей в кисть-копыто, браслет-цепочку, обращает свой взор, как и его товарищи, в сторону сикоморовой ракушки.
— Неплохо, молодой человек. С чувством сыграно, — произносит Виктор Вильямович, поглаживая бархатистобелую лапку присевшей к нему на подлокотник кресла Александры. — Да, какая все-таки стремительная штука — жизнь. Во времена моей незабвенной, славной, оттепельной юности, мы, всей нашей дружной боевой геологической братией, сиживали, бывало, на берегу у костра, где-нибудь в верховьях Мамы и напевали под гитару совсем иные песни, — состроив кислосладконостальгическую физиономию и проникновенно выкатив глаза, Молекула продолжает — Понимаешь, парень, это странно, да, очень странно, — кивает он огорченно барду, — но не такой уж я законченный чудак, — подняв на голове сванку и переходя на напев, чешет свою макушку Виктор Вильямович — А я гоняюсь за туманом, за-ту-ма-ном, и с собою мне не справиться никак… да… эхм… Ладно. Проехали, — вздыхает он, отгоняя сванкой туман воспоминания. — А пожалуй, друзья мои, мне ведь тоже не мешает призадуматься об уютном теплом уголке где-нибудь неподалеку от Порт-Элизабета или уж, на худой конец, в Карпентарийском заливе на островах Уэссел… Александра, кошечка, поедешь со мной на красивом пароходе в заморскую даль?
