подсолнуха на раскалённой сковороде. Вкрадчив и тосклив был этот раскрывающийся шёпот. А ещё недавно смуглые от загара мальчишки, забравшись на забор, рвали с акации свистки и, пузырясь слюной, что было сил дули в них, шорохаясь из конца в конец деревенских улиц.
Апатия, тревога и грусть посещали в эту пору столяра Николая Горлова. Таким всё постылым виделось, как сквозь запотевшее стекло: столярка с её древесной пылью, совдеповские рубанки, рашпили без ручек, ждущий лакировки ружейный приклад на верстаке… И даже курил он, лёжа на топчане, без боязни уснуть и сронить окурок в стружки. Жизнь избывалась в нём? Но ему шёл только шестой десяток, едва обметало инеем волосы, которые и раньше не были богаты, а тут и вовсе сопрели и поползли на макушке драным пером. Не было заделья душе? Он обеими руками держался за столярную работу, хотя всё шло ко́сом и давно не жаловали его кустарный труд. Пошатнулось здоровье? В нём ещё было полно сил, в одиночку разбирал острые пачки тяжёлых смолёвых досок, когда их изредка привозили с пилорамы, а уж если выбегал зимой из бани, синея татуированным орлом на плече, – легко, будто напёрсток, опрокидывал над собой ведро брызг и леденящего холода… Чего же ещё?
Столярку сложили из бруса ещё в прежние времена, на отшибе между посёлком и старой деревней, пристроили навес для наружных работ. Горлов и его подельник Шевелёв подвизались на этом объекте, прогоняя доски сквозь распиловочные станки, стучали молотками, вжикали ножовками и рубанками, что-то клеили и садили на шплинты, по уши покрываясь пылью, чуть жёлтой от лиственничной примеси. Она запорашивала волосы, натряхивалась за рубахи, проникала в сапоги, в дырявые от гвоздей карманы, опушала ресницы и курчавые волоски ноздрей, одна за другой высмаркиваемых после работы. Долгие годы столярка как могла снабжала посёлок дверями и оконными рамами, табуретками и детскими кроватками, а то сборным материалом для теплиц-парников и прочего необходимого строительства. Когда дела шли особенно удачно, визжание циркулярного диска не закатывалось под железный кожух и с заходом солнца, а столяр с помощником, дурея от барыша, к ночи заливались по самые глаза дешёвым пойлом и долго галдели на крыльце, сплёвывая окурки в звёздную спящую улицу.
И думалось, не будет конца благолепью, народная мощь вовек не изыдет.
Однако пришли новые времена, вгрызлись и до плеча выели рабочую руку. «Проводили Брежнева – стали жить по-прежнему! Заменили Горбача-трепача на Бориса-стукача, ох, стукача!» – складывали по деревням. И нужда в столярке отпала. Всё меньше поступало заказов, а потом лишили леса. Вот уже который год станки под навесом скалили сточенные зубья дисков, медленно ржавея в сырой окиси уличного воздуха и забываясь смертельной, непробудной дрёмой. Вместе со столярным ремеслом постепенно чахла и жизнь столяра. Он без дела шатался по посёлку, заглядывая в чужие дворы поверх штакетника, который сам же когда-то и пилил, справлялся, нужно ли чего по его ведомству, чертил по доске культяпками правой руки, что-то объясняя хозяину. Но не было на него настоящего спроса, а сердцу – вдохновения, никто почти не строился, разруха над всем взяла верх. Так что вскоре он и ходить бросил, больше сидел в столярке, как старый пёс на цепи, переживая, что без него столярку раздербанят отвязавшиеся люди…
«Вы-ы-ы-у-у! Вы-ы-ы-у-у!» – завывало со всех сторон, как будто столярку обступила стая волков. На что бабы дюжий народ, с утра до вечерней подойки стоят на картошке внаклонку, но и они гнали свистунов копалками. Невесёлой была подобранная с куста мелодия, заунывно бурилась в душе. Ох, он бы запил от горя, он бы накостылял кое-кому по шее! Но водкой не на что было разжиться, все авансы, которые ему ещё перепадали, он уже оприходовал, а ребятишки его не боялись. Всего и оставалось, что, притворив окошко, садиться на стульчик и закрывать уши руками. Он злился, мрачнел, ворочал желваками, порывался срубить акацию и удавиться в петле, качал головой, словно что-то отрицая. И ничего не делал, презирая себя за это. Только жадно пил из бочки, скрежеща железными зубами о край железного ковша, подцеплял щепотью табак из консервной банки, слюнявил самокрутку и с ужасом ждал субботы, когда всё должно было решиться.
Дни накануне были тёплые, уже не душные, с редкими облаками. Воздух на две трети состоял из вертикальной пыли, золотистой на фоне солнечных лучей, а в кастрюле, что водрузил столяр на бочку с водой, рваными ноздрями хрипел квас из жжёных корок. Стручки пересохли и повалились от прыгающих по веткам воробьёв, а в одну из ночей стали осыпаться сами собой. Они уже не дарили былой трели, пугали своим мертвенным шорохом, и столяр, едва дотянув до рассвета, ходил сам не свой, всё теряя из рук. От безделья стерёг мальчишек, а когда те разбегались за дорогу, звал занемевшим от долгого молчания голосом:
– Идите, мужики, собирайте свистульки! Я ругаться не буду!
– Они уже не дуются! – отвечали с вызовом и показывали горсть пустышек, ломавшихся в кулаке. – Фуфло товар!
– Как фуфло?! Ты попробуй сперва, а потом пестри мурку!
Со стыдом, казнясь за своё ребячество, столяр выгребал из кармана лучший, как ему думалось, стручок, по примеру сопляков с одного конца расщеплял его ногтем, а с другого скусывал фиксом. Но мелодия не рождалась, вместо неё извлекался дряблый неприличный звук. Мальчишки гоготали, зачернив рты незрелой черёмухой, плевали из обрезанных ученических ручек зелёными косточками:
– Ништяковский музон! Как в лужу шмальнул! Сам от него и тащись!
Нет, не мог он себе объяснить, в чём дело, отчего саднит на душе! И от этого неумения сказать, выразить, словить, будто муху, и разглядеть свою боль, узнать, чем она живёт и почему привязалась к нему, а ни к другому, столяр и вовсе спадал с лица и никого не хотел видеть. Теперь даже в дневное время он держал дверь на крючке, отзываясь лишь тогда, когда с улицы лязгали костяшками в стекло. Это приходил Шевелёв, который жил на Береговой. У Шевелёва была баба и баня, а в прошлом – ходка за хищение лесопильного имущества. Они и скорешились по одной статье в колонии-поселении, после остались в здешних краях на столярных работах. Шевелёв, как и прежде, помогал Горлову, а в иное время торчал в столярке, не зная, чем заткнуть глотку. Если заткнуть не получалось, Шевелёв запивал сам и подводил под монастырь столяра. Работа стопорилась. Стаканились за верстаком, бегая к барыге за добавкой…
– Чего мышкуешь? – присаживаясь на порог и первым делом закуривая, хрипло от пьянства и высоких разговоров со своей
