Не знаю, с чего я решил, что студент готовит поджог. Почему-то я был уверен, что это поджигатель. Он специально выбрал самое трудное время, разгар дня, и теперь твердо идет к намеченной цели. Там куда он направляется, – огонь и уничтожение, а позади остаются поверженные в прах устои. Так думал я, глядя на маячившую впереди напряженную спину в студенческой тужурке. Именно так в моем представлении должна была выглядеть спина поджигателя. Обтянутая черным сержем, она казалась мне преисполненной гнева и несчастья.
Я замедлил шаг, решив следовать за студентом. Я смотрел на эту фигуру – левое ее плечо было заметно ниже правого – и не мог отделаться от ощущения, будто вижу самого себя со спины. Студент был красивее меня, но я не сомневался, что та же смесь одиночества, злосчастия и опьянения Прекрасным направила его по моему пути. Чувство, что передо мной разворачивается картина моего будущего свершения, все крепло.
Подобные фантазии легко возникают в мае, когда так светел день и так тягуч прозрачный воздух. Я раздвоился, и вторая моя половина, имитируя предстоящее деяние, показывала, как все будет, когда я решусь привести свой замысел в исполнение.
На улице по-прежнему не было машин, да и прохожие словно под землю провалились. Впереди показались величественные Южные ворота храма Месиндзи. Широко распахнутые створки обрамляли богатый и многообразный мир – моему взору открылся вид на Зал Гостей, на густой лес колонн храма, на черепицу крыши, на сосны и еще на аккуратный квадрат ярко-синего неба, усыпанный мелкими облачками. По мере приближения к воротам мир, заключенный в них, расширялся, вбирая в себя каменные дорожки, пагоды и многое-многое другое. Я знал, что если пройти под широким сводом этих таинственных ворот, то окажется, что они поглотили весь бескрайний небосвод и все бесчисленные облака. Вот он, истинный храм, подумал я.
Студент вошел в ворота. Обойдя стороной Зал Гостей, он остановился перед главным зданием, возле пруда, в котором цвели лотосы. Постоял немного, поднялся на каменный китайский мостик, соединявший берега пруда, и, задрав голову, стал смотреть на храм. Его-то он и хочет поджечь, решил я.
Храм действительно был великолепен и вполне заслуживал чести погибнуть в огне. В такой ясный день пожар заметят не сразу. Лишь когда клубы дыма потянутся вверх, тая в себе невидимые языки пламени, лишь когда задрожит и исказится голубой небосклон, все поймут, что произошло.
Студент подошел к самому храму, а я, чтобы не спугнуть его, прижался к стене. Был час, когда в обитель возвращаются нищенствующие монахи, на мощенной камнем дорожке как раз появились три мужские фигуры с широкими соломенными шляпами в руках. Согласно уставу, нищенствующие монахи до самого возвращения в свои кельи должны смотреть только под ноги и не могут разговаривать друг с другом. Молчаливая троица прошла мимо меня и, свернув направо, исчезла за углом.
Студент нерешительно топтался у стены храма. Наконец он прислонился к одной из деревянных колонн и достал из кармана купленные недавно сигареты, все время беспокойно озираясь. Я догадался, что он хочет зажечь огонь, притворяясь, будто, прикуривает. Вот студент сунул в рот сигарету, нагнул голову и чиркнул спичкой.
Я увидел маленький прозрачный огонек. Думаю, что и сам студент не смог бы определить, какого цвета это пламя, – солнце заливало храм с трех сторон, оставляя в тени лишь мою, восточную. Огонь жил всего какое-то мгновение. Потом курильщик отчаянно затряс рукой, и спичка погасла. Этого ему показалось мало, он бросил спичку на каменную ступеньку и еще притоптал ботинком. Со вкусом затянувшись, студент повернул назад: прошел по китайскому мостику, миновал Зал Гостей и неторопливым шагом направился к Южным воротам, за которыми смутно виднелась улица. Я остался наедине со своим разочарованием…
Оказывается, никакой это был не поджигатель, а самый обыкновенный студентик. Наверное, не знал, чем себя занять, вот и вышел прогуляться.
Я наблюдал за его поведением с самого начала и до самого конца, все в нем теперь было мне неприятно: и то, как боязливо озирался он по сторонам – не потому, что собирался устроить поджог, а просто зная, что на территории храма курить запрещено; и то, как мелко, чисто по-школярски, радовался он своей проделке; а больше всего то, с какой тщательностью топтал он уже погасшую спичку, – тоже мне «защитник цивилизации». Из-за этой самой цивилизации крошечный огонек спички находился под строжайшим контролем. Студентик явно считал себя лицом, ответственным за спичку, гордился тем, как надежно и старательно защищает от огня общество.
То, что со времени революции Мэйдзи[33] старинные храмы в Киото и его окрестностях больше не гибнут от пожаров, тоже следует отнести за счет «благ» этой пресловутой цивилизации. Если и загорится где-нибудь, сразу тут как тут пожарные: локализуют, рассекают, контролируют. Раньше было иначе. Например, храм Тионъин в 3 году эры Эйкее[34] выгорел дотла, да и в последующие века не раз становился жертвой огня. В 4 году эры Мэйтоку[35] произошел большой пожар в храме Нандзэндзи, уничтоживший главное здание, Зал Закона, Алмазный Зал и Дом Большого Облака. Во втором году Гэнки[36] в пепел обратился храм Энрякудзи. В 21 году Тэмбун[37] сгорел в огне междоусобной войны храм Кэндзиндзи. В 1 году Кэнте[38] выгорел храм Сандзюсангэндо. В 10 году Тэнсе[39] погиб в пламени храм Хоннодзи…
В минувшие века от одного пожара до следующего было рукой подать. Тогда огонь не рассекали на части, не подавляли с такой легкостью; один очаг пожара протягивал руку другому, и иногда они сливались в единое море пламени. Такими же, наверное, были и люди. Начавшийся пожар всегда мог воззвать к своим собратьям, и его голос непременно бывал услышан и подхвачен. Храмы горели по чьей-то неосторожности, загорались от соседних строений, пылали в военных вихрях. В летописях ничего не говорится о преднамеренных поджогах, но это и понятно: если бы в древние времена и родился мой единомышленник, ему было бы достаточно просто затаиться и ждать своего часа. Рано или поздно любой храм непременно сгорал. Пожары были обильны и неукротимы. Только выжди – и огонь обязательно вспыхнет, сольется с соседним, и вместе они сделают за тебя всю работу.
Поистине чудо, что Кинкакудзи избежал всеобщей участи. Пожары были в порядке вещей, разрушение и отрицание являлись непременными составляющими бытия, все возведенные храмы неминуемо сгорали – одним словом, принципы и законы буддизма безраздельно господствовали на земле. Если и случались поджоги, то акт этот настолько напоминал призыв к стихийным силам природы, что летописцам и в голову не приходило отнести свершившееся на счет чьей-то злой воли.
Тогда миром управлял хаос. Но и ныне, в 1950 году, сумятицы и содома хватает. Так почему же, если в прежние смутные времена храмы сгорали один за другим, в теперешнюю, не менее лихую годину Кинкакудзи должен уцелеть?
* * *
Хоть я и перестал посещать занятия, в библиотеку ходил по-прежнему часто. И вот как-то в мае столкнулся на улице с Касиваги, от которого давно уже прятался. Я поторопился пройти мимо, но мой бывший приятель, весело улыбаясь, заковылял вдогонку. Мне ничего не стоило убежать от хромого калеки, и именно поэтому я остановился.
Касиваги, тяжело дыша, поравнялся со мной и схватил за плечо. Помнится, шел шестой час, занятия в университете уже закончились. Выйдя из библиотеки, я специально, чтобы не наткнуться на Касиваги, прошел задами, выбрав окольную дорогу между западной стеной и крайним из бараков. Здесь был пустырь, росли дикие хризантемы, валялись пустые бутылки и бумажки. Стайка мальчишек, тайком пробравшихся на территорию университета, играла в мяч. От их звонких голосов безлюдные аудитории казались еще более унылыми – через разбитые окна барака виднелись ряды пустых пыльных столов. Я как раз миновал пустырь и уже вышел к главному корпусу, когда наткнулся на Касиваги. Остановились мы возле сарайчика, гордо именуемого «студией», – там проходили занятия кружка икэбаны. За университетской оградой начиналась аллея камфарных лавров, тень от их крон накрывала крышу «студии» и ложилась на стену главного корпуса. Красные кирпичи весело пунцовели в предвечернем свете.
Запыхавшийся от спешки Касиваги прислонился к этой стене, на хищном его лице трепетала тень от листвы. А может быть, иллюзию подвижности создавал красный фон, столь мало подходивший к этим резким чертам.
– Пять тысяч сто иен, – объявил Касиваги. – Общий итог на конец мая. Смотри, с каждым месяцем расплатиться будет все труднее.
Он вытащил из нагрудного кармана тщательно сложенную расписку, которую всегда носил с собой, развернул и сунул мне под нос. А потом, видимо, испугавшись, что я вырву вексель у него из рук, снова сложил его и поспешно спрятал назад в карман. Я успел разглядеть лишь отпечаток моего большого пальца, ядовито-красный и безжалостно отчетливый.
