Я встал, собираясь уходить.
– Так как насчет сборника? – спросил Б. – Назовем его «Почему следует запретить Рождество».
– Не так-то легко его собрать, – возразил я. – Помню, одна прогрессивная редакторша затеяла дискуссию на тему «Не пора ли нам отказаться от половой принадлежности?». Одиннадцать дам и господ на полном серьезе обсуждали этот волнующий вопрос.
– Не вижу связи, – сказал Б. – Мы с вами просто обязаны подготовить общественное мнение, убедить людей, что Рождество себя изжило.
– Изжило?
– Великий Боже! Вы что, против?
– Сам не знаю. Уже не уверен.
– Именуете себя журналистом и признаетесь, что на свете есть нечто, в чем вы не уверены? Я не ослышался?
– Я же не виноват, что в последние годы изменился.
Мой приятель огляделся и понизил голос до шепота:
– Между нами говоря, я и сам уже не тот. Что с нами происходит?
– Возможно, мы постарели?
– В прошлом году я начал играть в гольф, – задумчиво проговорил он. – Первый раз взял в руки клюшку и послал мяч на расстояние фарлонга. Делов-то, заметил я старому гольфисту, который учил меня азам игры. С новичками всегда так, ответил тот. Разумеется, я решил, что он позавидовал хорошему удару. Однако спустя три недели эйфории я начал сознавать, что не слишком продвинулся и, по всей видимости, никогда не стану хорошим игроком. Вам не приходилось испытывать подобное?
– И не раз, – отвечал я. – Типичная ошибка новичка.
Предоставив приятелю доедать обед, я отправился восвояси, размышляя о временах, когда с легкостью отвечал на любые вопросы. О временах беззаботной юности, когда я не знал сомнений и жизнь была ко мне добра.
В те дни я рвался поделиться с миром плодами своих размышлений, искал трибуну, с которой светоч моей мудрости освещал бы путь народам. Это стремление привело меня к мрачной двери на Чекер-стрит в Сент-Люке, за которой каждую пятницу заседал конклав юных и не слишком (хотя уж эти-то могли бы найти себе другое занятие) философов, решавший вопросы вселенской важности.
Полное членство в клубе обходилось в десять шиллингов шесть пенсов в год – поистине свет не знал такой умеренности. Джентльмены, «чья задолженность по уплате взносов превышала три месяца», согласно параграфу семь устава, лишались права голоса. Мы назвали свой клуб «Мятежный буревестник», и под приветливой сенью его крыл я два года неустанно трудился над усовершенствованием человеческой породы, пока наш казначей – честный малый, ярый противник косности – не подался на Восток, оставив финансовый отчет, свидетельствовавший, что клуб должен сорок два фунта пятнадцать шиллингов четыре пенса, а взносы за текущий год в сумме тридцати девяти фунтов уплыли в неизвестном направлении. Вслед за этим квартирный хозяин конфисковал нашу мебель, предложив вернуть ее нам за пятнадцать фунтов. Члены клуба сочли цену неприемлемой и предложили квартирному хозяину пять.
Торг завершился отборной бранью, после чего «Мятежный буревестник» распался и никогда более не реял над бурными водами, исследуя пространство человеческой души.
Сегодня, слушая иных реформаторов, я не могу удержаться от снисходительной улыбки. Я вспоминаю, какие события вершились в те времена на Чекер-стрит, когда вкусы в литературе определяла миссис Гранди [17] , а английская домохозяйка считалась законодательницей современного искусства.
Мне говорили, что нынче широко обсуждается упразднение палаты лордов. «Мятежный буревестник» упразднил аристократию и монархию за вечер, прервавшись лишь для того, чтобы учредить комитет, которому было поручено подготовить к следующей пятнице проект республиканской конституции.
Реформаторы толкуют о запрете так называемых салонов… Восемнадцать лет назад мы закрыли двери всех лондонских мюзик-холлов двадцатью девятью голосами против семнадцати.
Их споры являют собой пример спокойного достоинства и продуманной аргументации, мы же всегда полагали, что такие забавы – помеха демократии и прогрессу.
Я встретил автора осуждающей резолюции в старом добром варьете «Павильон» на следующий вечер после ее принятия, и мы продолжили обсуждение за бутылочкой светлого пива. В защиту своей аргументации он настаивал, чтобы я дослушал до конца все три номера в жанре «лайон-комик» [18] . Я весьма успешно парировал выпад, обратив внимание оппонента на выступление танцовщицы в синем трико с соломенно-желтыми волосами. Хотя я забыл имя девушки, ее красота и грация никогда не померкнут в моей памяти. Разве можно сравнить артистов тех времен с нынешними! Сейчас девушки в синем трико то и дело мелькают передо мной, но куда делось былое волнение? Где вы, чаровницы двадцатилетней давности? Я мечтал о вас целую неделю, дожидаясь выходных, мечтал коснуться нежной белой ручки и почитал райским блаженством запечатлеть поцелуй на алых устах. Только вчера я узнал, что сын моего старинного приятеля тайно женился на девушке из кордебалета. «Бедняга!» – воскликнул я, а в те времена первым делом подумал бы: «Вот счастливчик! И как ему удалось завоевать ее сердце?»
В те времена танцовщицы представлялись мне ангелами. Кто усомнился бы в этом, взирая на них с дешевых мест партера? Они порхали по сцене, чтобы обеспечить мать-старушку и заплатить за учебу младшего братца. Двадцать лет назад мне хотелось боготворить их. А сейчас?
Есть старая пословица. Глаза молодых смотрят на жизнь сквозь розовое стекло, глаза пожилых – сквозь мутные очки. Мои подружки с соломенно-желтыми волосами уже не кажутся мне ангелами, однако они и не отъявленные грешницы, как считают некоторые. Под ангельскими перышками – обычные женщины, клубок слабостей и безрассудств, нежности и силы. Говорят, ты красишь лицо и волосы; следы от краски остаются на подушке. Но разве мы не занимаемся тем же, примеривая добродетели, которыми не обладаем? Когда смоются румяна и пудра, еще посмотрим, сестра, кто из нас двоих окажется достоин презрения.
Прости меня, великодушный читатель, за то, что отвлекся, – а всё они, девушки из варьете. Я рассказывал о «Мятежном буревестнике», о задуманных нами преобразованиях. Мы упразднили смертную казнь и войну. Под нашим натиском – с преимуществом в двенадцать голосов – не устояли ни Рождество, ни банковские праздники. Все, что выносили на обсуждение, неизменно упразднялось. Боюсь, на свете осталось мало того, что мы не тронули.
Мы с наслаждением подвергали Рождество остракизму. Обнажали внутреннюю пустоту слезливых рождественских сантиментов, высмеивали пышные рождественские застолья, сусальные рождественские посиделки и нелепые пантомимы. Остряки ерничали, издеваясь над рождественскими гимнами, социальные реформаторы обличали рождественское пьянство, экономисты в голос хохотали над рождественской благотворительностью. Единственным аргументом в пользу этого жалкого празднества считалась возможность предаваться успокоительным размышлениям по его окончании, радуясь, что до следующего Рождества остается целый год.
Однако с той поры, когда я с легкостью брался за переустройство мира, я много чего повидал и уже не так уверен в своей правоте. Рождество по-прежнему представляется мне довольно бессмысленным праздником, но вот я выглядываю из окна и вижу убогие гостиные, украшенные гирляндами из разноцветной бумаги. Они протянулись под закопченным потолком, неуклюже свисают с рожков дешевой газовой люстры, окаймляют засиженное мухами зеркало и безвкусный пейзаж на стене. Много часов над этими жалкими колечками трудились натруженные руки. «Ему понравится»… «Она обрадуется, что комната похорошела»… Чем дольше я смотрю на эти грубые украшения, тем ярче проступает их подлинная красота.
Аляповатая картина с мальчиком и собакой раздражает меня вопиющей безвкусицей, но я вижу угрюмого малого, который старательно прилаживает ее на стену – руки, не привыкшие к тонкой работе, толпа домочадцев, с восхищением взирающая на то, как его стараниями преображается убогая комната. И вот картина в дешевой раме висит над камином – единственное яркое пятно на стенах с потеками сырости, а усталые глаза пытаются разглядеть за пестротой и яркостью проблеск настоящего искусства.
Я не одобряю рождественские гимны и всякий раз испытываю искушение отворить окно и забросать поющих углями, благо живу я высоко. Я не верю в искренность их пения; наверняка это юные бездельники, нашедшие предлог, чтобы безнаказанно погорланить на улице. Один из них выучил припев, второй играет на гармонике, а третий отбивает такт подошвами. Они мешают мне работать, и я испытываю невольное желание заткнуть им глотки.
Тянет выключить свет, потихоньку отворить окно и швырнуть угли вниз. Вряд ли они поймут, из какого именно окна полетел уголь, и я выйду сухим из воды. Стоят они прямо подо мной, и, если повезет, я не промахнусь.
Итак, пора решаться. Самих исполнителей я не вижу, поэтому целюсь по звуку. Сперва ничего не выходит, я огорчен и раздосадован; потом внезапно слышится вопль, за ним следует отборная брань – и я благодарю провидение. Музыка обрывается, певцы с хохотом расходятся. Их веселье ставит меня в тупик.
