Часы он нашел на кучке щебня на краю стоянки. Они оказались на удивление массивными. Когда Хаос их поднял, раздалось звучное щелканье и заходил золотой маятник. Часы щелкали мерно, как ни поворачивал их Хаос. «Уму непостижимо», — думал он, рассматривая их. В Шляпвилке и Малой Америке никогда не бывало и не могло быть таких чистых, красивых, целых вещей.
Новый знак, новая стрелка, указующая ему путь из Шляпвилка. Но на сей раз странный, неожиданный знак.
Он понял: придется вернуться. Там, откуда эти часы, осталось незаконченное дело. Возможно, это так и неудавшийся побег. Щелканье мешало думать, хотя и призывало вернуться.
Хаос подошел к рекламному щиту на краю стоянки и повернулся лицом к солнцу. Оно всходило над пустыней, испаряя росу на траве, что росла вокруг столба и в трещинах асфальта.
«ХаОС». «хАОС». «ХАоС».
Он позволил Шляпвилку исчезнуть. Вместе с небом, пустыней, Комплексом и девочкой, спящей наверху. Целиком.
ГЛАВА 19
Часы были счастливы.
Их распирало от гордости. Жизнь была полна смысла. В каждом щелчке звучала целеустремленность. Работа давалась легко. Работа — это жизнь. Быть часами, значит, тикать, но эти часы не тикали, а щелкали. Не только сами часы, но и щелканье, и отражение были золотыми. Они не просто делали свое дело. Они исполняли великую миссию.
Резной корпус часов вмещал всю гостиную в миниатюре, только искривленную и позолоченную. Не удерживали они лишь свет. Мерцающий маятник раскачивался в дюйме от поверхности кофейного столика, и на стекло сыпались волшебные искры, отлетали на стены комнаты, на все вокруг — огненный танец совершался в безупречном ритме, каждое па в точности повторяло предыдущее. Золотые лучи подчеркивали изящество интерьера, где каждый предмет сиял на идеально подходящем для него месте, хотя их отражения под гладью корпуса часов сплетались в рельефный блестящий узел.
Дарить и принимать дары! Какое счастье!
Щелк.
Гостиная тоже тонула в блаженстве. Часы осознавали фантастическую прелесть дубового стула — самоценной вещи, не претендующей ни на что сверх этого, самодовлеющей сущности под множеством восхитительно тонких слоев лака. Очаровательные деревянные ножки, чудно изогнутая спинка — воистину, блажен тот стул, на который может сесть сам Илфорд! И еще часы знали: когда бы Илфорд ни вошел в гостиную через любую из дверей, часы с радостью и гордостью примут его в свой сверкающий корпус и постараются усладить его сердце мерным щелканьем.
Стул был красив, но часы гораздо краше. Каждым своим атомом они ощущали сладостную умиротворенность гостиной — мебели, картин, стеклянного столика, мраморной лампы и даже зауженных кверху стаканов возле початой бутылки шотландского виски за палисандровыми, с инкрустацией, дверками застекленного шкафчика. Даже бонсай на каминной полке — крошечные деревья в горшках, стоящих рядком, — излучали довольство судьбой. Только одно деревце, крайнее, не казалось счастливым.
Щелк, щелк.
Сегодня в тумане моросил дождь, он сплошь покрыл окна алмазным крошевом. Капли мерцали на фоне молочной белизны, окна казались не проемами для дневного света, а зеркалами. Впрочем, так было и до дождя.
Часам не приходилось соперничать с солнцем. Весь свет и все тепло исходили из комнаты, часы являлись сияющим ядром этой системы. А всего остального, быть может, и не существовало. Часы никогда не заволакивало туманом. Для них солнце исчезало крайне редко и всегда ненадолго.
Гостиная выглядела идеально, но незавершенно. Недоставало самого главного. И, осознавая свою незавершенность, комната с нетерпением дожидалась Илфорда. Что проку в великолепии, в мягком золотом сиянии, если нет Илфорда, чтобы ходил среди всей этой красоты, чтобы обитал в ней? Гостиная была не просто идеальной комнатой (как будто на свете существовала другая). Она была идеальной комнатой Илфорда.
Щелк.
Сегодня часам и остальным вещам не пришлось долго ждать. Вошел Илфорд. Отряхнул мокрый плащ, забрызгав ковер. Если судить предвзято, то совершенство страдало в его присутствии — ковер впитывал воду, Двери шкафчика, распахиваясь, скрипели. Плеск виски в стакане, беспорядочные шаги, шорохи, стук — сущая какофония в сравнении с метрономическим голосом часов. Илфорд, весь такой холеный, весь такой щеголеватый, все же не гармонировал со своим жилищем. Но это было внешним, наносным. На самом деле, когда он приходил, гостиная обретала завершенность. Только в его присутствии она могла нормально жить и дышать.
Что же касается часов, то они обожали Илфорда. Обожали невыразимо. Они бы не смогли толком объяснить, почему; если уж на то пошло, они не умели задавать вопросы. Им хватало гораздо более приятных и нужных дел: погружать Илфорда в золотое марево корпуса, обрамлять его миниатюрный образ идеальным интерьером, непогрешимым хронометражем подчеркивать хозяйское здравомыслие и благоразумие. Эти обязанности — а в сущности, привилегии — были смыслом существования часов.
И вдруг случилось что-то странное…
Щелк.
Вместо того чтобы безразлично пройти мимо часов, каждым уверенным шагом, каждым властным шевелением давая понять трепещущим от счастья и обожания вещам, что он — владелец этого идеального дома, Илфорд впился взглядом в циферблат. Опустив стакан с виски на кофейный столик и чуть повернув голову, он стоял в неудобной позе и оторопело рассматривал часы. Зрачки расширились от изумления, а рука со стаканом едва заметно дрожала.
Это длилось считанные мгновения, но затем произошло нечто еще более странное, несообразное. Изумленный взгляд уступил властному, даже злорадному. Илфорд смотрел на часы, как на побежденного и усмиренного врага. Как на львиную голову, набитую опилками и повешенную на стену в доме охотника.
Часы встревожились. Разве так смотрят на верных и радивых слуг?
Щелк.
Илфорд поднес стакан к губам, и сразу все пошло по-прежнему. Часы знали: кроме них, ни одна вещь не заметила странного поведения хозяина, все были абсолютно уверены, что их место рядом с Илфордом, а место Илфорда — среди них. Беспокоились только часы. Кроме необычного взгляда хозяина, они заметили еще кое-что в его лице — когда он растерянно поворачивался к кофейному столику.
От них не укрылось, как на лице Илфорда мелькнули чужие, плохо стертые черты. Часы приняли бы их за следы молодости, если б не сомнения, возникшие в тот же миг.
Эти чужие черты показались знакомыми. Часы порылись в памяти и сразу наткнулись на ответ. Кэйл.
Кто такой Кэйл?
Часы напрягли память и очень испугались. И все-таки не прекратили безупречно отсчитывать время, даже когда вспомнили, что Илфорд — это не просто Илфорд, а нечто гораздо более значительное, точно так же, как сами они — не просто часы. В сущности, та часть часов, которая имеет значение, это вовсе не часы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
