Обвинив Саламатова в равнодушии к Нестерову, она перестала встречаться с ним.
Опять она осталась одна. Но раньше, когда Сергей был на фронте, от него хоть письма приходили, теперь же она могла лишь случайно, по «охотничьей почте», услышать что-нибудь о нем и о его людях. И о ком бы ни доходила весть, Варя спешила разузнать подробности, потому что хорошие новости о любом человеке из отряда Нестерова говорила, что хорошо и ему.
Возвратились возчики, доставившие в лесные избушки на Вышьюре и Ниме охотников и продукты для них. Пришли из леса и сборщики кедровых орехов. С последними плотами спустились сплавщики. В доме экспедиции все они могли рассчитывать на добрый прием, на стопку спирта и пачку табака, и они заходили на часок, чтобы передать геологу Меньшиковой новости месячной давности. Один встретил отряд Нестерова на перевале у Колчима — люди были здоровы, веселы, они уже соединились с группой Головлева и начали разведку. Другой видел на побережье Нима много только что отрытых шурфов, но отряд уже уплел на север, и ему не удалось увидеть геологов, однако, судя по полному порядку на месте привала и аккуратности всех проделанных работ, можно предположить, что в начале ноября все в отряде было благополучно. Приехал ветеринарный врач из оленеводческих колхозов — он видел двух остяков, которые собирали для отряда Нестерова оленей: выпал глубокий снег, лошади стали бесполезны. Ветеринар привез совсем уже косвенные сведения, но и его угостили ужином и спиртом в доме экспедиции.
Вечерами, оставаясь одна, Варя наносила на карту недостоверные данные о пути Сергея. Алмазники давно уже миновали последние участки экспедиционных работ, они прошли мимо тех реперов, что поставила она сама, и уходили все дальше и дальше на северо-восток. Уверенность в успехе или упрямство Нестерова влекли их в дальние, неисследованные горы, где не было ни поселений, ни стойбищ, ни охотничьих избушек, где человек мог надеяться только на себя.
И хотя отряд был хороню снабжен, вооружен, одет, Варя не могла прогнать темного страха, который подсказывает опасности, одну за другой, — только успевай их мысленно отвергать и снова начинать сомневаться. Но и отвергнутые разумом, они щемят сердце, а на смену приходят все новые и новые предположения, и обязательно недобрые.
Кончилась северная чистая, без затяжных дождей и туманов, осень, по которой старики судят наперед об урожае, об уровне воды, о паводках, о приплоде зверя. Даже приметы мира и войны читали знающие люди в ясном зеркале этой осени. Прикидывали урожай на грибы, высчитывали количество родин и крестин и сколько мальчиков и девочек народилось на свет. Говорили:
— На войну — год грибной, на окончание — мальчиковый.
А если им не верили скептики из приезжих людей, старики указывали на газеты, висевшие в витрине у райкома, и спрашивали:
— А это, по-вашему, как? На Волге Гитлера остановили? Значит, и в самом деле скоро конец войне… Мы о днях не спорим, может, и еще год пройдет, да ведь теперь и ждать стало легче.
И хотя фашисты были еще на Волге, мир все-таки был полон надежд, каждый вечер люди с замиранием сердца ждали новостей перед радиорепродуктором и узнавали, что Сталинград живет.
Стала река. Выпал первый снег. Появились в огородах красногрудые снегири — жуланы по-уральски. Старики пророчили мокрую зиму, с наледями по рекам, с большими куржевенями — темной и плотной завесой изморози по утрам, когда весь видимый мир суживается до пределов трех шагов. Они вспоминали о теплых болотах, по которым в такие зимы не может пройти даже ширококопытный лось, не то что человек. И все чаще Варя испытывала страх за Сергея.
Работа в экспедиции не успокаивала ее. Палехов уехал в область. Варя знала, что начальник поехал жаловаться на секретаря, на Нестерова, на всех, лишь бы только вняли его жалобам. Она и сама готова была в эти дни жаловаться на всех за то, что ее утраченная любовь бродит где-то в тайге и нет сил вернуть ее…
Даже Суслова не было с ней. Теперь Варе не хватало его смешного и нелепого ухаживания, его колкостей, злости, иронических насмешек. Не хватало этих ухаживаний потому, что, отвергая их, ссорясь с Сусловым, издеваясь над ним. Варя чувствовала себя сильной и чистой, смелой и справедливой. Злая и нелепая любовь Суслова была как бы оселком, на котором оттачивалось прекрасное чувство, соединявшее ее с Сергеем.
Но Суслов исчез, о нем приходили тоже только краткие лесные вести. И тем острее овладевало Варей ощущение покинутости.
Она бросала работу в конторе, брала лошадь и выезжала на дальние разработки, как будто ей нужно было самой получить последние пробы железняка. На самом деле она хотела оказаться ближе к Сергею хотя бы на двадцать километров. Вдруг он идет в этот миг навстречу ей, усталый и слабый, и она встретит его в пути и скажет самые дорогие слова, которых не могла произнести в присутствии других, в комнате, где их могли слышать стены. Встретить и сказать — не в этом ли счастье?..
Но дороги были пустынны. Начался охотничий сезон, никто не выходил из тайги, никто не приносил больше вестей о нем. А срок проходил, Сергей не мог больше оставаться в лесу, он должен был возвратиться.
И все тяжелее было ждать, все страшнее становились ночи в бледной темноте, окрашенной далеким северным сиянием, все труднее было думать о чем-нибудь другом.
2
Отряд вернулся пятнадцатого декабря. Но какое это было возвращение!
Ночью постучали в окно дома. Варя, все эти дни жившая в страшной тревоге, выбежала к дверям и распахнула их. На улице раздавались глухие голоса, которых она сначала не узнала. Скрипнули сани, разворачиваясь у дома. Ржали белые, заиндевевшие кони. А в небе полыхали отсветы далекого, северного сияния, делая снег серебряным, увеличивая фигуры. Из фантастического белого марева вышло несколько человек, неся на руках какой-то туго спеленатый сверток. Они, топоча обледенелыми сапогами, хрустя залубеневшими на ветру полушубками и малицами, прошли мимо Вари, положили сверток на диван и, сдерживая тяжелый простудный кашель, обернулись к ней. Она узнала Головлева, Евлахова и Лукомцева.
Вслед за ними вошли девушки. Варя не смотрела на их почерневшие, обмороженные лица, на их столбом стоявшие одежды из оленьих мехов, она не узнала никого из коллекторов, осторожно обходивших ее стороной и медленно, устало разбредавшихся по дому, не наполняя его, как бывало раньше, шумом и говором. Все двигались тихо, медленно, говорили шепотом, кашляли в кулак. Лукомцев откинул конец одеяла, в котором был завернут человек, и открыл багрово-воспаленное лицо Сергея. Нестеров был без сознания.
