Когда родители вернулись, Роза рассказала им об этой буйной вечеринке, о грязных ругательствах и о том, что мы напились.
Миссис Эдвина предупредила меня, что ни один человек из этой компании больше никогда не переступит порога нашего дома.
Для меня это было сокрушительным ударом, потому что среди этих людей был мой первый настоящий друг в Сент-Луисе — блестящий, талантливый, прекрасный поэт Кларк Миллс (Макберни).
После всего случившегося произошло вот что. Я спускался по лестнице, а Роза как раз поднималась по ней. Мы встретились на лестничной площадке, я повернулся к ней, как разъяренная кошка, и прошипел:
— Ненавижу один вид твоей старой морды!
Молча, застыв, сгорбившись, стояла она в уголке площадки, а я сбежал вниз и выскочил из дома.
Думаю, это был самый жестокий поступок, который я совершил — его мне не искупить никогда.
(Как время пронизало эту «вещицу», и какое долгое время!)
Время — поток, шоу без перерыва,Птица пропела: «Идите», и шли мы…
По этим строчкам вы вполне можете видеть, почему я никогда не называл себя поэтом.
Я уже говорил вам, что в университете Вашингтона у нас был маленький поэтический клуб? Молодых людей в нем было только трое, остальные — девушки, и довольно милые, из семей, владевших в нашем округе самыми элегантными домами.
Три молодых поэта — в порядке убывания таланта — это Кларк Миллс, Уильям Джей Смит и автор этих мемуаров.
Из прелестных девушек, которые обеспечивали прохладительные напитки и общий декор, я помню только Бетти Чепин и имя самой богатой из них — Луиза; однажды она на своем лимузине отвезла нас на балет.
Смит был самым красивым из нас, мальчишек, он превратился в «выдающегося поэта» и теперь обучает молодежь этому необучаемому искусству в Колумбийском университете.
Талант Кларка очень ярко расцвел именно в эти ранние годы. Он опубликовал книгу стихов в обложке — «Январское скрещение», собрание оригинальностей, украшенное тончайшим воображением и развитым вкусом. Он был специалистом в области французского языка, в Париже, в Сорбонне, получил ученую степень и написал работу о французском литераторе Жюле Ромене, труды которого я не мог читать ни по-французски, ни на каком другом языке. Лучше бы Кларк посвятил себя своим собственным стихам. Его может извинить только то, что он сделал лучший (на мой беспристрастный взгляд) перевод «Пьяного корабля» Рембо. Особенно хорош был его перевод последнего стиха этого величайшего произведения Рембо:
Нет, если мне нужна Европа, то такая,Где перед лужицей в вечерний час дитяСидит на корточках, кораблик свой пуская,В пахучем сумраке Бог весть о чем грустя.[38]
Кларк единственный, кто обращал серьезное внимание на мои попытки стихосложения. Его вкус был безупречен, но проявлялся очень деликатно. Когда я не слишком увлекался экстравагантностями, свойственными любому самоуверенному невежде, он говорил: «Мне нравится, Том», но если я писал витиевато, он заявлял: «Том, это чересчур легко».
Где-то в начале шестидесятых, одним из вечеров, я стоял у своей манхэттенской квартиры на Восточной шестьдесят шестой улице, когда Кларк, как привидение, появился на тротуаре и остановился рядом со мной. Была зима, и в своем темном пальто он выглядел уныло-академически. Поскольку Фрэнки или только что умер, или умирал, я не мог естественно и свободно общаться с Кларком. Я только подумал: «Наверное, он уже знает, что я стал гомосеком», и разговор получился кратким и смущенным — к сожалению.
— Привет, Том.
— Это ты, Кларк?
— Да.
— Что поделываешь?
Он сказал мне, что работает в Хантер-колледже, терпеливо постоял со мной еще немного, но я не нашел в себе силы сказать: «Заходи, Кларк». И призрак юности, кивнув головой, продолжил свой путь в зимних сумерках.
Уверен — он понял, что происходило со мной.
Когда-нибудь, наверное, он вынырнет поэтом из этого состояния, так похожего на зимнюю спячку…
Талант Смита созрел на более или менее правильных строчках; они мне нравятся, потому что мне нравится Билл, но увы, они меня не волнуют.
Вернемся в Сент-Луис, в тридцатые годы.
У Розы появился «серьезный» ухажер. Это был клерк из младшего состава Международной обувной, молодой человек очень представительной наружности, воспитанный, и, вероятно, с большими и не слишком щепетильными амбициями. В течение нескольких месяцев он был очень внимателен к Розе. Они встречались, думаю, несколько раз в неделю, все у них шло «стабильно», а Роза вздрагивала каждый раз, когда звонил телефон, надеясь, что это ее молодой человек.
Все это было в тот период, когда положение отца как торгового менеджера филиала Международной обувной было прочным, даже растущим, по крайней мере — постоянным и обещающим.
Но отец вел себя на своем посту непозволительно безответственно. И дом, и Компанию очень тревожило его поведение по выходным. Его не выбрали в Исполнительный совет компании, несмотря на то, что он был самым лучшим и самым популярным торговым менеджером Международной обувной и единственным, кто мог произносить речи. Его выступления были красноречивыми — но не острыми. Он не так много рассказывал о своих ораторских успехах, но думаю, очень ими гордился. Отец поднимался на трибуну перед собравшимися торговцами, в точности как его политические предшественники, боровшиеся за высшие посты в Восточном Теннесси:
— А теперь, ребята, вспомним, как нам приходилось туго, когда на завтраку нас была только сигарета…
Наверное, что-нибудь в этом роде — и его любили.
Но произошел скандал — эпизод с ночным покером в отеле «Джефферсон», когда отец потерял ухо, которое пришлось восстанавливать с помощью пластической хирургии. Это стало началом конца надежд отца войти в Совет Международной обувной…
Это положило конец и свиданиям Розы с красивым и не слишком щепетильным амбициозным ухажером, который сразу перестал быть потенциальным мужем.
Сердце ее разбилось, и именно после этого начались таинственные желудочные проблемы.
Но вы не знаете Розу, и никогда не узнаете, разве только через эту «вещицу», потому что Лаура в «Зверинце» была похожа на Розу только тем, что тоже была «не такая», во что не верила старая рысь — Аманда. Как я уже говорил, еще немного можно узнать о ней из рассказа «Лицо сестры в сиянии стекла».
В настоящее время — сверкают «блицы», мор напал на мотыльков, а Бланш засадили в психушку…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
