Эти эмоции, эти чувства, тяжёлые, безнадежные… Они определенно были не моими! Да, я погрузилась в них с головой, впитала в себя, прочувствовала. Но ощущались они инородными что ли, не совсем моими! Чужеродными… Чужими!
Это что же получается? Я прочитала эмоции собравшихся здесь людей? По всему выходит, что так. И в этот раз, я абсолютно уверена, что корабль, мне ни капли не помогал и в процессе этом вообще не учавствовал. Я сделала это сама.
Получается я могу не только взаимодействовать с симбионтом и кораблем, но и ощущать чужие эмоции? Это ведь эмпатия? Еще одна способность моего новообретенного тела? Кажется Глэвиус говорил о том, что побочных эффектов от настойки нет ещё и у тех, кто обладает этими самыми эмпатическими способностями? А я думала, что дело в невосприимчивости к ядам…
Оглядевшим по сторонам, тяжело опустилась на стоящий рядом металлический контейнер, который в первое своё появление здесь выудила из горы таких же, но так и не смогла понять как открыть.
Эмпатия? Судя по всему это весьма полезное умение. Особенно для голозадой попаданка оказавшейся в чужом, враждебном мире. Знать, что чувствуют окружающие, что ощущают потенциальные союзники или даже враги… Это тот еще козырь в рукаве. Но, черт возьми, у каждой медали всегда есть обратная сторона. И у подобных способностей она тоже есть. Ведь помимо положительных эмоций, которые, как я знаю, исходя из собственного опыта, обычно оказываются в подавляющем меньшинстве, есть и отрицательные. И испытать на себе весь спектр этих разнообразных отрицательных эмоций… причем чужих… огромного возможно количества совершенно чужих существ… многие из которых возможно вообще будут негуманоидеой расы?!? Убейте меня сразу!
Посильнее прижала к себе крохотный свёрток, словно ища в этом несчастном холодном тельце опору. Холодном…
Тряхнула головой.
Ладно, по одной странности строить чёткую картину рано. Это я о собственных новоявленных способностях, если кто не понял. А вот если это пугающее явление повторится…
Отбросив несвоевременные сейчас мысли, я окинула всё еще рассеянным взглядом помещение и замерла, смотря во все глаза на Глэвиуса. Он стоял, сгорбившись над одной из куч, и держал в руках какую-то окровавленную тряпку.
Ох ты ж!
По прежнему сжимая в руках свёрток с мурфёнышем, я тихонько подошла к нему. Хотя, какой там тихонько когда за тобой по пятам как приклееный следует отряд мохнатых топтунов? Подойдя и встав рядом, всмотрелась в то, что держал Глэвиус.
Рубашка. Точно такая же, как и та, что была на мне. Как и рубашка его сына. Тоже когда-то белая. С теми же прорезями похоже. Только теперь я знала куда смотреть и поэтому заметила и отличия. Вязь по вороту… Она была немного другой. И не серебристого, а красного цвета. Глэвиус говорил, что по этой вышивке, сделанной на языке его народа, можно понять кому эта рубашка принадлежала… при жизни. Они вроде как именные.
Вполне возможно, что похожих ритуальных рубашек у каждого из диларийцев могло быть по нескольку на все случаи жизни, но у меня почему-то была стойкая уверенность в том, что конкретно эта его сыну не принадлежала. Не его она, хоть убейте. Но вероятно Глэвиус знал того, кому она принадлежала?
Задавать этот болезненный вопрос Глэвиусу мне не пришлось. Он ответил сам. Не поворачивая головы. Не отрывая взгляда от своей окровавленной находки.
— Фрайдес. Лучший друг моего старшего сына. Они вместе с самого детства. И вместе были на одном судне когда…
Голос Глэвиуса подвёл и он прокашлялся:
— Именно здесь вы нашли ритуальную рубашку моего сына, да, Лэйра? В одной из этих гор окровавленных вещей?
Я не смогла произнести это вслух. А может просто не захотела, чтобы мой голос потом ассоциировался у него с горечью утраты. Я просто кивнула. А потом положила свободную от свертка руку ему на плечо и тихонько сжала. Он кивнул, так и не поднимая головы. Вздохнул глубоко и…
— Я понимаю, что времени у нас нет, но… Дайте мне минуту… наедине… Пожалуйста?
Я кивнула и отошла. Он имел на это право. И я понимала, что ему действительно было это нужно. Нужно всё это осознать, и принять нужно. Там, в пещере, когда он увидел на мне рваную рубаху своего сына, он уже догадался о его судьбе. Но одно дело догадываться, и совсем другое принять. Про смириться я даже заикаться не буду — на это нужны годы, хотя и они не панацея.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
И тут меня как обухом по голове… А что собственно мешает мне узнать о судьбе его сына? Обоих диларийцев?! Я ведь могу спросить у корабля?
И тут же скисла. Угу, спросить то могу, но вот навряд ли мне ответят…теперь. До корабля то я так и не достучалась. Хотя кто мне мешает попробовать? Ради Глэвиуса? Вздохнула и прикрыла глаза, мысленно повторяя про себя снова и снова два вопроса. Что с его сыном? Он жив? Для надёжности наверное не помешало быть дать какую-нибудь картинку, например образ парня представить. Но тут была загвоздка — я его в глаза никогда не видела. Замуж за него выйти смогла, а в глаза не видела. Не зная как сын Глэвиуса выглядит, воспроизвела в памяти тот момент, когда нашла его ритуальную рубаху. А затем снова повторила мысленный вопрос: "Что с ним?".
Ничего! Ни "видео". Ни картинки. Ни хоть какого-то отголоска.
Ни-че-го!
Уже ни на что особо не надеясь, произнесла про себя "Фрайдес" и… Корабль ответил! Пусть с трудом, словно с неохотой, но я получила ответ. И это обнадеживало! Значит у нас всё же есть шанс вырваться отсюда! Хотя обнадеживал только факт, что корабль мне ответил. Сам же ответ… Ответ этот был до ледяных мурашек жутким! Я снова оказалась на том стадионе с сотами. И снова увидела как та крылатая тварь раскрыла ячейку и швырнула на землю мёртвое тело…
Сглотнула и посмотрела на Глэвиуса, стоящего ко мне спиной. Нет, не стоит ему этого знать. Что друг его сына стал кормом для тварей. Пусть лучше так, условно зная…
А мне теперь с этим знанием жить. И смотреть Глэвиусу в глаза. Лучше бы я не пыталась ничего узнать. Лишние знания — лишние печали.
От безрадостных мыслей отвлечься заставил странный звук. Я оглянулась по сторонам и… опешила.
Двое птарианцев что-то возбуждённо курлыкали своему третьему товарищу. Тому, с кем я поделилась чудо-настойкой. Ну что, теперь я могу с уверенностью сказать, что птарианцы — высшая раса! Тормоза у пернатого отказали напрочь. Он смешно распушивал перья на голове, выпучивал глаза и махал руками будто собирался взлетать.
Непонятно каким образом оказавшаяся вдруг рядом со мной Молди, которую я буквально за минуту до этого видела рядом с отцом в толпе угрюмых мужиков, тихонько захихикала, прикрыв рот ладошкой.
Зрелище действительно было потешное. Птице-мужик впал в детство, или правильнее будет сказать в птенчество?)
Сзади послышалось чьё-то хмыканье, кто-то даже заржал как конь в голос. Я и сама, если честно, с трудом удержалась от смешка, буквально в последний момент проглотив его. Из уважения к горю Глэвиуса. Да я не знала его сына, как и не знала его товарища, но разве это помеха для сочувствия чужой скорби? Да и вся наша ситуация в целом к смеху не располагала.
Словно почувствовав, что я снова о нем думаю, Глэвиус обернулся и наши взгляды встретились. Спокойное лицо и ни тени скорби. Для остальных да. Но не для меня. Я знаю, что означает это застывшее, абсолютно лишенное эмоций выражение. Словно видишь не живое лицо, а застывшую маску. Внешне Глэвиус справился со своим горем, но на деле он смог его лишь обуздать на время. Приглушить, затолкав в самый дальний угол. Знаю, сама так делала. Но это не избавит от боли. Лишь отсрочит на время. Она затаится и не уйдёт, пока ты не прочувствуешь каждый ее отзвук десятки, а может и сотни раз. Пока на страдающей душе не появятся мозоли и она не очерствеет, прикрываясь ороговевшей коркой словно защитной бронёй. Пока прокручиваемые раз за разом в голове воспоминания не перестанут жалить. И тогда придет, нет, не покой, отупение. Онемение даже. Ведь если до бесконечности раз за разом тереть один и тот же участок на теле он онемеет. Так и с душой. Настоящий покой придет лишь со временем, и то, если ты этого действительно хочешь. Если сможешь отпустить свою боль. Не у всех, к сожалению, это получается. Потому что боль, это та единственная ниточка, что еще связывает нас с тем, кто был нам дорог. И отпустить её, боль, значит эту последнюю связь разорвать.
