– Ты смотри – куда конь с копытом, туда и пес с клешней! Придется всерьез присмотреть за этим вонючим режиссером… Не думаю, что Кот ему поверит, не такой он дурак – самому в пасть Серебровскому лезть. Но вообще-то жизнь штука сложная, чем черт не шутит. Было бы хорошо их вдвоем надыбать на встрече… Очень хорошо было бы!
– Простите, не уловил…
– Не бери в голову, потом поймешь. Запомни одно: сейчас Ордынцев – никто, и имя ему – никак. У него здесь игры нет – он болван в польском преферансе. Но если он действительно такой умник, как мне шептали, и он сообразит что к чему, а дружки из Интерпола всерьез подсобят – вот тогда он может стать очень, ужасно опасен… Ладно, займись делом. Вы используете этого дурня – водилу?
– Еще как! Я дал ему деньжат – он с двумя нашими парнями полный день утюжит на своей «шестерке» все окрестные дворы и улицы.
– Дельно! Дуракам – счастье, может, встретит Кота, – задумчиво говорит Павлюченко. – В этом случае позаботься обо всем…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: НЕСРАБАТЫВАЮЩАЯ ЦЕПЬ
Изо всех сил сдерживаясь, стараясь не выдать своего отвращения, я негромко, как бы спокойным голосом спрашивал генерала Сафонова:
– Хотелось бы знать, что делала наша охрана?
Шеф безопасности тяжело вздыхал:
– Хлопала ушами…
Людмила попыталась вступиться:
– Но он действительно выглядел неузнаваемо… С ним была очень привлекательная женщина – может, это сбило охранников с толку?
– А по-твоему, киллер должен ходить по городу в пулеметной ленте, как матрос Железняк? – любезно поинтересовался я и снова спросил Сафонова: – Сколько у нас там людей?
– Четыре наряда по два человека.
– Прекрасно! Всех уволить… Сегодня же…
– Александр Игнатьич, прошу вас, не горячитесь, – стал заливаться бурым склеротическим румянцем Сафонов. – За этот прокол отвечаю я. Из-за ошибки или нерадивости одного охранника, наверное, не правильно наказывать еще семерых людей…
– Я понимаю – семьи, дети, безработица на дворе, – кивнул я. – Кузьмич, дорогой мой, ты меня не правильно понял. Я их не наказываю. Они мне просто не нужны, они – слабое звено в неработающей цепи. Как системщик, я не могу этого допускать. Уяснил?
Цвет лица Сафонова приобрел черно-багровый оттенок, как уголь в горне.
– Уяснил, Александр Игнатьич, уяснил, – вздохнул он тяжело. – Как системщик, вы должны начинать с меня – я руковожу этой несрабатывающей цепью…
– Я об этом подумаю, – спокойно, без нажима пообещал я.
– Хорошо, – сказал Сафонов, глядя в стол. – Дайте, пожалуйста, указания относительно охраны офиса Людмилы Андреевны.
Я прошел за свой стол и снова вставил дискету в гнездо компьютера. На экране монитора поплыли символы загадочных процессов пробуждения зловещей памяти. Там сейчас дремал оживающий демон.
– Охрану в офисе «Уорлд трэвел» снять, – решился я наконец. – Людмиле Андреевне она больше не нужна…
– Как?! – в один голос воскликнули Сафонов, Людмила и немо молчавший до сих пор Ордынцев. Они заголосили хором. Греческий хор ужаса и гнева.
На экране монитора, который виден был только мне, всплыли из необъятной глубины электронных волн слова:
ПРЕЗИДЕНТУ ХОЛДИНГА «РОСС и Я»
А. И. СЕРЕБРОВСКОМУ
ЕСЛИ СО МНОЙ ПРОИЗОЙДЕТ НЕЧТО ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ, СОДЕРЖАНИЕ ЭТОЙ ДИСКЕТЫ БУДЕТ НА ДРУГОЙ ДЕНЬ СБРОШЕНО В СЕТЬ ИНТЕРНЕТА И СТАНЕТ ОБЩИМ ДОСТОЯНИЕМ.
Ну скажи на милость, Алексей Кузьмич, дорогой ты мой охранно-сыскной бык-ветеран, какую ты можешь обеспечить охрану моей неугомонной семье – при условии, что с Котом Бойко не должно происходить ничего чрезвычайного?
Нет, об этом мне надо позаботиться самому. Мне вообще не на кого рассчитывать, кроме себя самого. Он, Хитрый Пес, тебя, Мидас, не подведет. Вы уж давайте держитесь и дальше друг за дружку.
Я выключил компьютер и сказал ровным голосом своей бывшей любимой жене:
– Люда, опустим сто страниц объяснений… Сразу – к делу. Ты берешь Ваньку и вылетаешь с ним в Швейцарию. На сборы – два дня…
– Подожди, Саша, как это можно? У меня…
Я вылез из кресла, подошел к Людмиле, нежно обнял ее за плечи, поцеловал в щеку, раздумывая с удивлением о том, что когда-то я вожделел к этой крупной тетеньке с тяжелым красивым лицом римского памятника. Непостижимо!
– Людочка, перестань… У тебя дела!… Я понимаю. И у меня дела!… Но все они ничего не стоят! У нас есть с тобой только одно настоящее дело – сын! Вот это серьезно! И мы за него отвечаем. У меня дом под Лозанной, поживете, отдохнете, погуляете. Запомни – никому не сообщай свой адрес и телефон, тебя Кузьмич подробно проинструктирует. Мне будешь звонить по спутниковому телефону. На следующей неделе мне надо по делам в Париж – заверну к вам, проведаю, А через месячишко здесь все утрясется – сразу вернетесь…
Она смотрела на меня так, будто пыталась запомнить, словно прощалась навсегда. Против воли из глаз ее катились слезы, она некрасиво, неопрятно плакала, негромко всхлипывая:
– Не утрясется… Саша… Я его видела… Прошу тебя – сделай что-нибудь! Не по уму, а по сердцу…
КОТ БОЙКО: В ДОБРЫЙ ЧАС, ДРУЗЬЯ
По радио, наверное, специально для меня пел Андрей Макаревич:
"…В добрый час, друзья, в добрый час!…Я вас жду, я помню о вас…"
Он мне пел, а я готовил пулю для своего друга Серебровского. Я сидел за столом, который был мне сейчас как верстак. В центре – яркая настольная лампа. Слева – мой изумительный разобранный бельгийский карабин. На столешнице – миниатюрные инструменты для ремонта часов, аптекарские весы, ручные тиски, несколько вынутых из обоймы патронов.
Из-за неплотно прикрытой двери в ванную я слышал шелестящий шум душа и голос Лоры, подпевающий Макаревичу:
«…И спето про все, но выйди за дверь – Как много вокруг забытых дорог…»
Пассатижами я вынул пулю из гильзы, высыпал на лист бумаги порох. Потом повторил эту операцию со следующим патроном. Порох ссыпал на чашку весов, очень аккуратненько добавляя смертельные черно-серые крупинки. Как сказал классик – порошок Бертоле успешно лечит зубную боль в сердце.
– Порядок! – скомандовал сам себе. Через бумажную вороночку загрузил порох в пустую гильзу, отставил ее в сторону. Взял пулю, зажал в тиски и хирургическим скальпелем сделал на головке тонкие спиральные надрезы.
А Макаревич пел, подбадривал меня, обещал:
"…Пусть, как никогда, натянута нить.Не стоит бежать, не стоит робеть.Я вас жду, я помню о вас…"
Я вынул из тисков пулю и закрепил в них гильзу с порохом, потом очень осторожно ввинтил в горловину пулю, тщательно обжал пассатижами и на пламени зажигалки обжег поясок гильзы. Потом долго дул на нее и перекидывал снаряженный патрон с ладони на ладонь.
"…Лет десять прошло, и десять пройдет,Пусть сбудется все – хотя бы на треть,Нам в жизни везло – пусть вам повезет…"
Усиленный дальнобойный патрон я поставил в шеренгу уже готовых, грозно поблескивающих рыжей бронзой в желтом световом кругу под лампой. Потом встал из-за стола, потянулся, напрягся и с удовольствием почувствовал, как играют все мышцы тела. Взял со стола детали; узлы карабина и со скоростью, наработанной бессчетными сотнями часов тренировок, с коротким металлическим пощелкиванием и лязгом собрал несколько безобидных матовых железяк в смертоносную машину.
Карабин больше не существовал отдельной неодушевленной жизнью – он стал частью меня, мы слились в один боевой механизм, который не может ошибаться, не знает пощады.
Я поднял карабин и прицелился в далекую телеантенну за окном, она плавала тоненькой ниточкой в натекающей вечерней мгле, в подступающей ночи, в мире, который почему-то хочет вытолкнуть меня из этой яркой праздничной жизни.
Я стоял недвижимо, чувствуя, как теплое дерево приклада врастает в мое плечо. Как легко поразить любую цель, плюнув на версту раскаленным куском свинца! Указательный палец начинает почти неощутимое, невидимое глазу движение, ниточка замерла в кольцевом створе мушки, дыхание остановилось, и – щелк – негромкий щелчок холостого выстрела!
Серия – щелк! – щелк! – щелк!
Бесшумно я упал на пол, быстро, плавно – перекат через спину – щелк! – щелк! – щелк! Ах, как жалко, что стальное чмоканье курка быстрым злым пунктиром рассекает песню Макаревича!…
Я спружинил на ногах, вскочил, упал и снова дал серию: щелк! – щелк! – щелк! Прыжок, кульбит, и опять серия – пока еще холостых выстрелов. И все надо делать очень быстро, беззвучно, неслышно, только Макаревич – под негромкое частое клацанье затвора автомата – пусть поет свою грустную песню о дружбе, об ушедших временах, о разведенных путях:
"…В добрый час, друзья, в добрый час!…Я вас жду, я помню о вас…"
Я должен двигаться гибко, стремительно, бесшумно. Это не тренировка, не разминка. Это репетиция. Как языческий шаманский танец войны, пусть это будет ритуал неотвратимой смерти.
