Начав наступление на Берлин 16 апреля, корпус генерала Переверткипа за истекшее время понес значительные потери. В пехоте — до семидесяти пяти процентов, то есть три четверти. К примеру 150-я стрелковая дивизия генерал-майора Шатилова, воины которой водрузят знамя над рейхстагом, имела к началу операции около шести тысяч солдат и офицеров (не считая приданных частей и подразделений). А после освобождения района Моабита в ней оставалось чуть больше полутора тысяч человек: это ведь не полностью укомплектованный стрелковый полк. Плотность боевых порядков не снижалась лишь за счет того, что чем ближе к центру города, тем ощутимей суживалась полоса наступления: на конус, на клин. Точно такое же положение было и в 171-й стрелковой дивизии полковника Негоды, действовавшей совместно со 150-й и столь же успешно. Ну и энтузиазм сказывался: Берлин, братцы, берем, историю делаем своими руками, Гитлера-суку поймаем и вздернем!
И вот в соединения Шатилова и Негоды влились вдруг две тысячи новых бойцов, считайте по тысяче на каждое. Это — узники, только что освобожденные из тюрьмы Моабит, в основном славяне, у которых хватило сил держать оружие. Утром, еще заключенные, они к вечеру уже сражались плечом к плечу с нашими воинами, жаждая расплатиться с фашистами за перенесенные страдания. Особенно помогли они нам на подступах к мосту Мольтке, к единственному; пожалуй, мосту через Шпрее, который немцы не успели взорвать или не захотели взрывать, рассчитывая использовать его для маневрирования силами и средствами. Подступы были перекрыты различными заграждениями, баррикадами, противотанковыми препятствиями, простреливались многослойным огнем. Несколько раз наши батальоны бросались в атаку, но откатывались назад, оставляя на раздолбленном асфальте серые, зеленые и полосатые бугорки убитых и раненых.
Почему полосатые? Да потому, что освобожденные узники так и пошли в бой в этой своей «форме», даже те, кто имел возможность переодеться. Чтобы видели гитлеровцы, кто мстит им, чтобы знали: не будет палачам никакой пощады. А чтобы как-то отличаться от других, от невоюющих узников, добровольцы сменили головные уборы, взяв у наших убитых и раненых бойцов пилотки, шапки, фуражки со звездочками. А с немцев стаскивали сапоги, потому что в деревянных арестантских бахилах не то что бегать — воевать, но даже ходить было трудно. Ну а всякого оружия на улицах тогда было полно; и немецкого, и нашего — только бери. Остроумные ребята-красноармейцы сразу же «окрестили» новоявленных вояк «полосатиками».
Необычное, разноязычное, но весьма своевременное пополнение в достаточной степени смущало наше командование. Указывать или не указывать этих добровольцев в сводках, докладывать или не докладывать о них по инстанции, да хотя бы включать или не включать их в списки на разные виды довольствия? Без проверки, без отбора, еще отвечать придется за кого-то из них перед разными ведомствами. Тот, глядишь, известный политик, которого надо беречь, а другой — уголовник, маньяк из числа тех, от которых любое общество готово избавиться. Командир корпуса Переверткин и командующий 3-й ударной армией Кузнецов закрывали глаза: ну, местная самодеятельность, ну, партизанщина — сами же рвутся в бой недавние арестанты, как им откажешь?! Притом, какая-никакая, а все же польза. Начальник штаба армии генерал Букштынович напрямик спросил меня: ему-то как реагировать? Он в ответе за все отчеты-бумаги, за всю документацию, с него спросят. Я посоветовал просто не вмешиваться в это дело. Осталось несколько дней, а потом все само по себе рассосется-уладится. Победителей не судят. И напомнил о том, как действовал под Москвой Павел Алексеевич Белов. В достигнутых им успехах, фантастических по тому времени, немалую роль сыграло и то, что Белов очень заботился, чтобы не ослабли, не истощились стремительно наступавшие войска его группы. Не считаясь ни с какими правилами и инструкциями, принимал в свои дивизии всех желающих: наших освобожденных пленных, отсидевшихся на оккупированной территории «зятьков», любых жителей, от допризывных юношей до стариков, заменяя ими обозников и других тыловиков. Хочешь бить немца — бери винтовку и вперед! Всем народом шли! И сохранил Белов боеспособность: не только первым начал громить фашистов под Москвой, но и гнал потом их долго и дальше, чем все другие наши войска. Успех на войне — это главное… Михаил Фомич Букштынович передал, конечно, мои слова и Кузнецову, и Переверткину; они успокоились, и «полосатики» продолжали действовать в двух наших дивизиях на положении добровольцев — вольных стрелков.
Вскоре после того, как в тюрьме Моабит прозвучали последние выстрелы, мы с генералом Серовым прибыли туда вместе с группой сотрудников СМЕРШа в сопровождении взвода автоматчиков. Впрочем, хорошее слово «прибыли» в данном случае не совсем уместно, оттенок не тот. Вернее сказать, добрались, преодолевая завалы и баррикады, обходя воронки и заминированные участки, минуя пожарища, перебегая открытые пространства, простреливаемые снайперами. При этом один офицер был убит пулей в спину, а генерал Серов едва не угодил под лавину битого кирпича и штукатурки, хлынувшей откуда-то сверху. Держался там кусок разбитой стены, но рухнул от сотряссния, когда грянуло внизу наше тяжелое орудие. Быстрый Серов успел отскочить, лишь пологом едкой пыли накрыло его. Неподалеку грохотал бой, все вокруг гремело и содрогалось, трещало пламя пожаров, полз удушливый дым, а возле массивного здания тюрьмы, где было сравнительно безопасно, ликовали освобожденные люди. Звучали баян, флейта и губные гармошки. Песни — на всех языках: на французском, английском, итальянском, немецком и еще на каких-то. Даже пары кружились в танце. Ну, народное гуляние, да и только. Узники смеялись и плакали от радости, обнимая наших воинов. Помяли бока солдатам. Конечно, объятья силой не отличались, но ведь освобожденных-то тысячи, и каждый хотел выразить благодарные чувства. Точно подметил наш святой и грешный, простой и великий боец Василий Теркин:
И от тех речей, улыбокЗалит краской наш солдат:Вот Европа, а спасибоВсе по-русски говорят.
В одночасье освоила разноязычная публика наше добросердечное слово-понятие, слово-пожелание «спаси Бог за содеянное добро». Но сколь быстро освоила, столь быстро потом и позабыла, занявшись своими мелкотравчатыми меркантильными интересами: позабыла о том, как русский чудо-человек, себя не жалеючи, спас от геенны огненной, от гибельного мучительного ада, уготованного гитлеровцами на земле, не только европейские, но и все другие народы, в том числе и самих немцев. Коротка память неблагодарных. И, думаю, когда американцы, японцы или кто-либо другой с помощью разных там атлантических и прочих союзов и пактов опять примутся наводить на нашем шарике свой «новый порядок», захватывая территории, претендуя на мировое господство, не будет у нас особой охоты вновь защищать и оборонять те народы, у которых слишком короткая память. Отстоим свои интересы, охраним свои рубежи, сбережем своих людей, ну и ладно. А остальные — неблагодарные, — от израильтян до цыган, от чехов до поляков и все прочие пусть сами сопротивляются новому агрессору или ложатся под пяту новых изощренных изуверов.
У подъезда, ведущего в канцелярию тюрьмы, увидели мы десятка три женщин-немок из числа местной обслуги. Некоторые в надзирательской или эсэсовской форме, другие в гражданской одежде, почти у всех порванной. Перепуганные, избитые, они жались к стене, за спины наших солдат, охранявших немок с винтовками наперевес. Не для того, чтобы не разбежались, а, наоборот, защищая от разъяренных тюремных сидельцев, среди которых были ведь не только политзаключенные, но и закоренелые уголовники разных мастей. Из толпы неслись угрожающие выкрики, вздымались сжатые кулаки, в женщин летели камни.
Солдат было немного и все молоденькие, видать, из самого последнего пополнения: в новых пилотках с жестяными звездочками, в обмотках, с тяжелыми подсумками на брезентовых ремнях. Ребятишки наши были бледны и растеряны: возле их ног в лужах крови валялись затоптанные, изуродованные женские трупы. Один труп, совсем голый, был буквально разодран за ноги до самой груди, вывалились все внутренности. Дикость какая-то! Война, конечно, страшна сама по себе, на ней насмотришься всякого, в том числе и разорванных снарядами или минами тел. Но ведь это в бою, при обстреле, при бомбежке. К этому привыкаешь, с этим смиряешься, как с неизбежной закономерностью. Но при виде истерзанных женщин даже мне стало жутко, сжалось сердце и боль разлилась в затылке, а каково же было ребятишкам-солдатам! Кого-то рвало, у кого-то крупными каплями пота осыпано было лицо. Старший в охране сержант отгонял, отталкивал, бил прикладом арестантов, но те продолжали напирать, пытаясь вытащить немок из-за солдатских спин. Трудно сказать, сколько было бы еще жертв, не подоспей сюда наша группа. Сопровождавшие нас автоматчики, вояки бывалые, быстро и бесцеремонно оттеснили толпу.
