Прослышав о том, что наши штурмуют рейхстаг, к Королевской площади хлынул многочисленный и разнообразный тыловой люд, чтобы «добить Гитлера» или хотя б увидеть, как это будет. Ремонтники и ветеринары, обозники и музыканты, трофейщики, интенданты, писаря — все были тут. Вместе с пехотой в атаку поднимались освобожденные узники Моабита в полосатых пижамах-робах и солдаты из батальона аэродромного обслуживания, невесть как и почему оказавшиеся здесь. Виднелись цветные верха казачьих шапок-кубанок: группа излечившихся в госпитале бойцов 7-го гвардейского кавкорпуса, возвращавшаяся в свое соединение, «сбилась с пути», как магнитом притянутая рейхстагом. Мелькали даже женские платочки и платья, причем на самой площади, под огнем, возле рва с водой. Это вольнонаемные девчата из банно-прачечного отряда впервые за всю войну покинули котлы с солдатским бельем и добровольно явились помогать медикам. Перевязывали раненых, оттаскивали их в безопасные места, в ближайшие подвалы, где коротал время в ожидании своего часа народ творческий, намеренный запечатлеть для истории славный и волнующий миг победы: журналисты и писатели, фотокорреспонденты и киношники. Наиболее нетерпеливые выглядывали на площадь из-за угла, из развалин, из окон… Странным был этот бой с обычными жертвами, с обычной кровью и болью, но по-весеннему радостный, сумбурный, с приподнятым настроением. Бой-горе и бой-праздник!
Между тем начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович, к которому стекались сведения из всех частей армии, уже подготовил проект донесения о взятии рейхстага: написал от руки, оставив место для указания часа и минут. Поступило, наконец, сообщение, что самым первым на ступени главного входа прорвался младший сержант Петр Пятницкий, несший самодельный флаг. Здесь же, у двери, его сразила пуля, он упал замертво, но флаг подхватили другие бойцы, установили на колонне, обозначив: «Мы здесь!». И вот уже пробились в здание, на первый и на второй этажи. Сразу за сообщением об этом в штаб, в адрес Военного совета армии поступила телефонограмма командира 79-го стрелкового корпуса генерал-майора С. Н. Переверткина. Поскольку текст ее малоизвестен и вряд ли имеется в архиве, привожу телефонограмму полностью.
«В 14:25 30.4.45 части корпуса в результате двухдневного ожесточенного боя над южной частью рейхстага водрузили Красное знамя. Идет очистка здания от остатков противника. Ваш приказ выполнен. В боях отличились части генерал-майора Шатилова, полковника Негоды, полковника Зинченко, подполковника Плеходанова, подполковника Николаева, майора Шаталина. О танкистах и артиллеристах будет донесено дополнительно».
Долгожданное радостное известие! Однако умудренный опытом Михаил Фомич Букштынович не торопился давать ему дальнейший ход. Чувствовал — сгоряча послано. Знамя-то водружено не над рейхстагом, а лишь над южной частью. Какое знамя? А «очистка» огромного здания может затянуться надолго. Поспешишь — и себя, и других огорчишь. Позвонил Переверткину, выяснил подробности. Знамя, оказывается, не дивизионное, а одно из многочисленных батальонных. И не видно его уже, сбито. Внутри здания продолжается ожесточенный бой, фактически захвачено лишь несколько комнат… Нет, рано докладывать маршалу Жукову о полном успехе. Потерпеть надо — куда как больше терпели! И, преодолев желание поделиться радостью, положил донесение Переверткина подальше от соблазна в ящик стола. И прав оказался в своей осторожности.
Гарнизон рейхстага потребовал, вероятно, от командования поддержки и подкрепления. В 19 часов со стороны Тиргартена и от Бранденбургских ворот началась мощная вражеская контратака. При поддержке танков и самоходных орудий бросились вперед более двух тысяч гитлеровцев, половину которых составляли эсэсовцы, предварительно взбодрившие себя шнапсом и оттого до дерзости осмелевшие. В сущий ад превратилась Королевская площадь и окрестности. На небольшом пространстве грохотали сотни артиллерийских стволов, скрежетали гусеницы танков, били минометы и огнеметы, рвались гранаты, свинцовым дождем хлестали пулеметы, автоматы, винтовки. Пули и осколки многократно пронизывали каждый метр пространства. Полегли те, кто не успел укрыться в развалинах, в подвалах или траншеях; в том числе большая группа «полосатиков» — узников Моабита. Она действовала на относительно спокойном фланге и вдруг попала под удар атакующих.
Все перемешалось. Представьте: в огромном здании рейхстага идет тяжелый бой в одной его части, в других еще держатся немцы, не подпуская к стенам воинов наших штурмовых групп. На помощь осажденным спешат немцы, дабы отрезать наших солдат, дерущихся в здании, и покончить с ними. Где свои, где чужие? Десятки эсэсовцев достигли главного входа, бегут по ступеням, ломятся в подъезд, в проемы окон. С первого и второго этажей, отбиваясь с двух сторон, наши бьют по набегающим немцам, с других этажей немцы бьют по нашим штурмовым группам. В огне, в дыму сходятся в упор, на штыковой замах, на удар кулака.
В течение часа положение оставалось неясным и крайне напряженным. Если бы немцы вернули себе район Королевской площади, ситуация в Берлине могла резко осложниться. У фашистов имелось в городе достаточно сил и средств для продолжения сопротивления, к тому же они надеялись на поддержку извне. Но наши выстояли, выдержали, бросив в бой все, что имелось. После 20 часов побоище начало затихать. Немцы, контратаковавшие со стороны Тиргартена и Бранденбургских ворот, были уничтожены, уцелевшие отброшены. Лишь в самом рейхстаге сражение не ослабевало (остатки гарнизона капитулируют только 2 мая). Где-то там, внутри здания, находились знаменосцы Егоров и Кантария.
К этому времени из показаний пленных стало известно, что в рейхстаге нет никого из высших руководителей Третьей империи. Убедившись в этом, я решил отправиться в 5-ю ударную армию генерала Берзарина, которая достигла рейхсканцелярии, постоянного убежища фюрера и его бонз. Но как добраться туда? По прямой совсем близко, не больше километра, однако на пути две линии боевого соприкосновения, не пройдешь, не проскочишь. Значит — вокруг Берлина семь верст киселя хлебать? Решил посоветоваться с Букштыновичем, который в тот момент находился на командном пункте армии вместе с начальником оперативного отдела штаба Г. Г. Семеновым — моложавым полковником, проделавшим с 3-й ударной весь путь со дня формирования, досконально знавшим все, что в ней происходило и происходит. И командарм как раз возвратился на КП от Переверткина. Мой давний знакомый Василий Иванович Кузнецов был невысок, зато осанист, коренаст — танком не сдвинешь, — и крепок здоровьем. Однако и его настолько вымотало напряжение последних бессонных суток, что с тяжелым трудом передвигал он ноги. Намеревался отдохнуть хотя бы немного, но тут произошло событие, которое враз сняло усталость не только с него, но и со всех, кто был на КП. Позвонил генерал Переверткин. Не столько торжествующим, сколько усталым, осевшим до хрипоты голосом сообщил Кузнецову, что на куполе рейхстага укреплено Красное знамя.
— Чье?
— Номер пять. Из сто пятидесятой.
— Кто видел? Кто доложил?
— Доложил полковник Зинченко. Подтвердил генерал Шатилов.
— Безошибочно?
— Я перепроверял.
— Ну, поздравляю тебя, Семен Никифорович! От души поздравляю! Представляй отличившихся к Герою! — Повернувшись к нам, произнес радостно: — Шатиловское над рейхстагом! Наша взяла, друзья! Взяла все-таки наша! Дошли!
И не заметил, наверно, суровый командарм, как скатилась слеза по небритой, серой от усталости щеке. Не выдержал и Букштынович. Низко склонился над иссеченной стрелами картой-планом Берлина, несколько светлых капель, словно дождинки, упали и заблестели в самом центре немецкой столицы. У меня, прямо скажу, тоже основательно защипало в носу.
Вышли на улицу. Прохладный сырой ветер нес горьковатый запах дыма и гари. Канонада в городе продолжалась. Солнце уже зашло, но небо было еще светлым, а над Берлином багровым, с яркими вспышками. С нами был еще юный офицер, если не ошибаюсь, сын Михаила Фомича Букштыновича, тоже Михаил, повсюду на фронте сопровождавший отца. Он — позади. А мы стояли, положив друг другу руки на плечи. Трое немолодых вояк, офицеров еще царской армии, не сумевшие одолеть немцев в Первой мировой войне, но теперь расплатившиеся с ними за прошлое и настоящее, за наших товарищей, погибших на той и на этой войне. Не могли сейчас наши взгляды проникнуть через расстояние, через сумерки, смешанные с дымом, до красного полотнища над рейхстагом, но мы счастливы были тем, что с первыми лучами майского солнца наше советское русское знамя, вознесшееся над самым центром Европы, увидит весь мир. И гордость, справедливая законная гордость переполняла нас. Не слишком торжественными, а вполне соответствовавшими обстановке были слова Букштыновича, негромко произнесенные им:
