– Что же, вы выступите с вашей платформой о власти? Опротестуете чисто большевистское правительство? Собираетесь чинить оппозицию или подписываетесь под всем, что делают большевики?
Мне ответили, что об этом как следует суждения еще не имели. Как и с чем выступить, еще не знают… Я настаивал, чтобы левые эсеры потребовали перерыва и сейчас же обсудили положение.
Перерыв был действительно объявлен. Я принимал деятельное участие в стараниях лидеров собрать левых эсеров в комнате бюро… Скоро собралось очень много народу – человек 150. По предложению лидеров мне, как «почетному гостю», было предоставлено первое слово – если угодно, для доклада. Среди очень беспорядочной обстановки я произнес речь на тему о необходимости единого демократического фронта и создания власти из блока советских партий; я резко отозвался о партиях, ушедших со съезда, не исключая своей собственной фракции; я признал, что в данный момент большевикам ничего не остается, как взять власть одним; но я призывал не мириться с таким положением дел, протестовать против его закрепления и выступить с решительным требованием соглашения.
Меня, однако, слушали довольно неодобрительно. Входящие во вкус представители новой власти были не прочь откреститься от всех на свете, и в первую голову от «соглашателей». Тут я впервые убедился, что левые эсеры, несмотря на свою «оппозиционную» платформу, «хуже» большевиков: их масса, будучи деревенской стихией, была темнее, а их лидеры были совершенно несерьезны. Их «оппозиция» при таких условиях ровно ничего не стоила.
С ответом мне выступил один из членов их ЦК – Малкин. По существу он не возражал, но все же старался дискредитировать мое выступление, гладя по шерстке полуграмотную аудиторию… Впрочем, я не дослушал до конца. Сказав то, что я считал нужным, я ушел, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих семейных дел…
Из переполненного толпой коридора я попал в буфет. Там была давка и свалка у прилавка. В укромном уголке я натолкнулся на Каменева, впопыхах глотающего чай:
– Ну что же, стало быть, вы одни собираетесь нами править?
– А вы разве не с нами?
– Смотря по тому, в каких пределах и смыслах. Вот только что, во фракции левых эсеров, я убеждал всеми силами препятствовать вам установить диктатуру одной вашей партии…
Каменев рассердился:
– Ну если так – о чем же нам с вами разговаривать! Вы считаете уместным ходить по чужим фракциям и агитировать против нас…
– А вы считаете это неприличным и недопустимым? – перебил я. – Быстро! Стало быть, своим правом слова я не могу пользоваться в любой аудитории? Ведь если нельзя в Смольном, то нельзя и на заводе…
Каменев сейчас же смягчился и заговорил о блестящем ходе переворота: говорят, Керенскому удалось собрать совсем ничтожную и неопасную армию…
– Так вы окончательно решили править одни? – вернулся я к прежней теме. – Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы провалитесь, будет поздно идти назад…
– Да, да, – нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря в одну точку.
– Хотя… почему мы, собственно, провалимся? – так же нерешительно продолжал он.
Каменев был не только посрамленным ныне противником восстания. Он был и противником чисто большевистской власти и сторонником соглашения с меньшевиками и эсерами. Но он боялся опять быть посрамленным. Таких было немало…
Возобновилось заседание. Опять винегрет внеочередных заявлений. Между прочим, сегодня пришел в Петербург батальон самокатчиков, посланных против Совета; батальон устроил митинг и присоединился к Совету.
Без всяких прений и поправок ставится на голосование Декрет о земле. Он принят против одного голоса при восьми воздержавшихся… Снова масса рукоплещет, встает с мест и бросает вверх шапки. Она твердо верит в то, что получила землю, о которой тосковали отцы и деды. Настроение все крепнет. Масса, колебавшаяся «выступить», теперь, пожалуй, готова взять оружие и защищать свои новые завоевания. Пока это только в Смольном. Но завтра об этом узнают подлинные массы в столице, на фронте и в недрах России…
Остается только один вопрос – о правительстве. Президиум не предполагает принципиальных прений и ставит вопрос в самой конкретной форме. Каменев попросту оглашает известное нам положение о Совете Народных Комиссаров и предлагает съезду утвердить намеченных министров… Из них аудитории знакомы только трое: Ленин, Троцкий и Луначарский. Их имена они встречают шумными приветствиями.
Где же оппозиция и чем она богата? Ее положение сейчас уже явно безнадежно. Условия теперь крайне неблагоприятны, а силы крайне незначительны… Тяжесть основного выступления по вопросу о власти пришлось взять на себя новожизненцу Авилову. Он сделал все, что мог. Но ему не удалось не только увлечь, но и привлечь внимание своих слушателей. Все было уже решено, дело было уже сделано, и усталому, торжественно настроенному съезду казалось, что эта оппозиция мешает совсем понапрасну. Не сильную и тягучую, но вполне дельную и серьезную речь Авилова слушали с нетерпением и досадой. Авилов же остановился главным образом на трудностях, стоящих перед революцией, преодолеть которые не под силу изолированным силам большевиков. Новая власть, в том виде, как она намечается, не в состоянии справиться с разрухой; ее предложение мира не найдет отклика в Европе, а между тем корниловская реакция собирает свои силы и грозит удесятерить опасность. Спасение в том, чтобы устранить раскол внутри демократии; власть должна быть создана по соглашению между советскими партиями; для этой цели съезд должен избрать временный Исполнительный Комитет… От имени новожизненцев в этом смысле была предложена резолюция.
Затем выступили и левые эсеры в лице Карелина. Он говорил примерно в том же духе… Левым эсерам предлагали вступить в правительство, но они отклонили это, полагая, что такой союз не достигнет цели. Левые эсеры не хотят идти по пути изоляции большевиков, ибо с ними ныне связана судьба революции. Но они протестуют против образования партийного большевистского правительства и будут голосовать против него. Левые эсеры настаивают на создании временного органа власти, который должен быть преобразован по соглашению с прочими советскими партиями.
Защищать власть одних большевиков вышел Троцкий. Он был очень ярок, резок и во многом совершенно прав. Но он не желал понять, в чем состоит центр аргументации его противников, требовавших единого демократического фронта… Изоляцией пугают напрасно. Она не страшна. Ею пугали и до восстания, но оно кончилось блестящей победой. Изолированы не большевики, ибо они с массами. Изолированы те, кто ушел от масс. Коалиция с Данами и Либерами не усилила бы революцию, а погубила бы ее… Трудности и непосильные задачи? Но оратор не понимает, почему объединение с Либером и Даном поможет делу мира и даст хлеб… Однако нельзя обвинять большевиков в непримиримости.
– Несмотря на то что оборонцы в борьбе против нас ни перед чем не останавливались, мы их не отбросили прочь. Мы съезду в целом предложили взять власть в свои руки. Как можно после этого говорить о нашей непримиримости. Когда партия, окутанная пороховым дымом, идет к ним и говорит, возьмем власть вместе, они бегут в городскую думу и там объединяются с явными контрреволюционерами. Они предатели революции, с которыми мы никогда не объединимся…
Тут Троцкий, отдавая справедливую дань своим врагам, изложил свои собственные позиции в таком виде, какой не имел ничего общего с действительностью. Большевики никогда не сделали ни шагу для соглашения с Данами и Либерами. Они всегда отвергали его. Они вели политику, исключающую соглашение. Они стремились взять власть одни. И это вполне понятно. Ведь Троцкий и другие не понимали, для чего им нужны Либеры и Даны, если у них есть массы.
Троцкий всегда ярок и искусен. Но не надо увлекаться его красноречием. Надо ясно видеть, где он не связывает концы с концами, и относиться критически к его дипломатии перед лицом масс. Между прочим, он кончает характерными словами, которых я не стану комментировать, но которые предлагаю отметить.
– Не надо нас пугать миром за наш счет. Все равно, если Европа останется как могучая капиталистическая сила, революционная Россия неизбежно должна быть раздавлена. Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас.
Таковы были убеждения и ауспиции этой центральной фигуры Октябрьской революции.
Далее произошел довольно характерный эпизод с выступлением представителя Всероссийского железнодорожного союза. Группа железнодорожников объединилась на съезде с новожизненцами и была сторонницей соглашения советских партий. От ее имени говорил рабочий – и говорил в очень повышенном тоне. Он начал с заявления, что железнодорожный пролетариат всегда был «одним из самых революционных пролетариатов», но это не значит, что он будет поддерживать авантюры большевиков. Железнодорожный союз требует соглашения и готов подкрепить свое требование решительными действиями – вплоть до всеобщей железнодорожной забастовки.
