Я мог бы что-нибудь придумать. Например…
Волшебства не существует. Есть только наука, в которой мы пока как следует не разобрались. Есть вещи, которые работают, хотя мы понятия не имеем почему. Такие как «Spes aeternitatis», нелепый, совершенно необъяснимый фокус, до применения которого не опустится ни один уважающий себя Отец. Потому что у них он работает ненадежно.
А у меня — надежно.
«Spes aeternitatis» проявляет истину. Его можно использовать, чтобы найти спрятанный предмет, разоблачить ложь или определить, нет ли яда в куске пирога или стакане вина. Я проделываю это, визуализируя все, что неправильно, в голубом свете. Это кроха таланта, доставшаяся на мою долю и не доставшаяся практически никому другому; это все равно что родиться с двумя макушками или уметь подергивать носом, как кролик.
Я закрыл глаза, открыл их и увидел светящуюся голубым светом комнату. Всю комнату. Все — фальшивка.
О, подумал я, тогда сто пять, семьдесят пять — и начал выверять диагональ для бегства. Увы, не успел. Комната расплылась и сложилась снова — совсем другой. Это была моя комната — комната, в которой я спал до пятнадцати лет.
Он сидел на краю кровати: тощий мужчина, почти совсем лысый, с маленьким носом, мягким подбородком, маленькими кистями рук, с короткими тонкими ногами. Я бы дал ему лет пятьдесят. Кожа у него была багровой, как виноград.
— Ты ошибся, — заговорил он, подняв на меня взгляд. — Талант переживает смерть.
— Это интересно, — сказал я. — Как ты сюда вошел?
Он улыбнулся:
— Ты практически пригласил меня войти. Услышав за спиной того дурня с топором, я взглянул на тебя. Ты меня жалел. Ты думал: «Он ведь человек и Брат», или что-то в этом духе. Я воспользовался «переносом Стилико», и вот я здесь.
Я кивнул:
— Надо было установить защиту.
— Надо было. Ты был неосторожен. Невнимание к деталям — твое слабое место.
— Мальчик, — напомнил я.
Он пожал плечами:
— Где-то здесь, полагаю. Но мы не в его голове, а в твоей. Я здесь как дома, сам видишь.
Я быстро осмотрелся. Ящик из-под яблок с выбитым дном, где я держал свои книги; он был на месте, но книги другие. Новые, переплетенные в красиво выделанную кожу. И алфавит заглавий мне незнаком.
— Мои воспоминания…
Он махнул рукой:
— Радуйся, что от них избавился. Несчастья и неудачи, жизнь, прошедшая даром, талант, растраченный впустую. Без них тебе будет лучше.
— С твоими, — кивнул я.
— Вот именно. О, чтение не из приятных. — Он оскалился. — Горечь, гнев, воспоминания о слепом фанатизме и тщетных усилиях, неотступном невезении, о вечных отступлениях, об оставшемся непонятом таланте. Ты увидишь, что во второй раз я не сдал экзамена, потому что, сидя в Великой Школе, вдруг наткнулся на новый способ выполнения «unam sanctam», более быстрый, безопасный и чрезвычайно эффективный. Я испытал его сразу после экзамена — он действовал. Но записей я не оставил, так что меня провалили. Скажи, разумно ли это?
— Ты завалил пересдачу, — сказал я. — А в первый раз?
Он засмеялся:
— У меня был грипп. Сильный жар. Я едва мог вспомнить собственное имя. Но разве кто послушает? Нет. Правила есть правила. Понимаешь, о чем я? Неудачи и непонимание на каждом шагу.
Я кивнул:
— А со мной что будет?
Он посмотрел на меня и повторил:
— Тебе будет лучше.
— Я перестану существовать, — сказал я. — Буду мертв.
— Физически — нет, — равнодушно возразил он. — Твое тело и мой разум. Твое дипломированное и лицензированное тело и мой разум, способный в мгновенной вспышке озарения усовершенствовать «unam sanctam».
Для уровня моей самооценки показательно, что я действительно задумался над его предложением. Хотя и ненадолго. Примерно на полсекунды.
— А что теперь? — спросил я. — Будем драться или…
Он пожал плечами:
— Если хочешь… — и вытянул руку.
Она протянулась на десять футов, толстая, как воротный столб, и сжала мне глотку, как человек стискивает мышь.
Пожалуй, я был на семьдесят процентов мертв, когда вспомнил: я знаю, что делать! Я установил довольно зыбкую вторую защиту, и его пальцы сомкнулись в воздухе — я стоял у него за спиной.
Он развернулся, взревел как бык. На лбу у него отросли бычьи рога. Я снова попробовал возвести вторую защиту, но он меня опередил: схватил за голову и ударил меня лицом о стену.
Я едва успел вспомнить: боли нет. При помощи «маленьких милостей» превратил стену в войлок и проскользнул у него сквозь пальцы. Я был дымом. Я повис над ним облачком. Он рассмеялся и вернул меня в прежнее тело с помощью «vis mentis». Я ударился затылком об пол, и пол промялся, как тюфяк. Он использовал вторую защиту и оказался на другом конце комнаты.
— Ты дерешься, как первогодок, — сказал он.
Он был прав. Я сжал свой разум в кулак. Стены надвинулись на него, сокрушая, как паука под сапогом. Я ощутил его гвоздем в подошве. Первая защита, и мы стоим лицом к лицу в противоположных углах комнаты.
— Тебе меня не побить, — сказал он. — Я тебя измотаю, и ты просто растаешь. Ну, подумай сам. Ради чего тебе жить?
Здравое замечание.
— Ну, тогда ладно, — сказал я.
Он широко открыл глаза:
— Я победил?
— Победил, — сказал я.
Он был доволен. Очень доволен. Ухмыльнулся и поднял руку, как раз когда я сжал пальцами ручку двери и потянул что было силы.
Он увидел и раскрыл рот для крика, но дверь уже распахнулась, отбросив меня назад. Я закрыл глаза. Дверь, разумеется, образовала пересечение двух линий под углами сто пять и семьдесят пять градусов.
Я открыл глаза. Он исчез. Я был в комнате мальчика, в комнате наверху. Мальчик сидел на полу, подперев подбородок ладонями. Он взглянул на меня.
— Ну-ка, пошли, — прикрикнул я. — Не могу же я ждать весь день.
Они трогательно благодарили меня. Мать заливалась слезами, отец цеплялся за мой локоть: «Как вас отблагодарить, это чудо, вы чудотворец…» Мне было не до того. Мальчик, лежа на кухонном столе под грудой одеял, хмурился, глядя на меня, словно видел что-то не то. Спокойный, изучающий взгляд — он меня чертовски тревожил. Я отказался от еды и питья, заставил отца вывести пони и тележку, отвезти меня на перекресток. «Но до почтовой кареты еще шесть часов, уговаривал он, там темно и холодно, вы простудитесь до смерти».
Я не чувствовал холода.
На перекрестке, съежившись под вонючей старой шляпой, которую навязал мне отец, я обыскивал свое сознание, пытаясь увериться, что он действительно ушел.
Конечно, он никак не мог выжить. Я открыл дверь (правило первое: никогда не открывать дверь), и его должно было вытянуть из моей головы в пустоту, где не было одаренного разума, чтобы принять его. Даже если он был так силен, как уверял меня, все равно не мог бы продержаться больше трех секунд, а потом распался бы и растворился в воздухе. Он был абсолютно бессилен, он никак не мог уцелеть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
