Тут все дело в страхе — в Великом Страхе, — всю жизнь державшем вождя за глотку и не отпускавшем его ни на миг. Сталин и его клика боялись не только предполагаемых „врагов" и заговорщиков; в неменьшей степени пугал их дух свободомыслия. Ведь именно этот дух постоянно плодил фрондеров и ревизионистов! В предвоенную пору дух этот вроде бы ослаб, но после победы опять начал крепнуть… Сталин прекрасно понимал, что люди, прошедшие по Европе и повидавшие свободный Запад, непременно должны заразиться сомнениями и впасть в опасную ересь.
Рассадником свободомыслия и разных ересей всегда, при любых системах была творческая интеллигенция: ученые, артисты, писатели. Вот по ним-то и ударила новая волна! И особенно на сей раз — по ученым.
Вскорости после войны партийная пресса повела разговор о том, что среди советских интеллигентов имеется огромное количество поклонников буржуазного Запада — скрытых и явных. Такие люди — утверждалось в газетах — крайне опасны! Преклоняясь перед зарубежной культурой, они принижают свою. И предают, таким образом, интересы родины. И развращают гнилыми космополитическими идеями здоровых советских патриотов.
Произошел небывалый взрыв шовинизма. Началась охота за ведьмами… В категорию „космополитов" попали все те, кто отличался „невосторженным образом мыслей". Ну и, конечно же, люди с нерусскими именами, преимущественно — еврейскими. Период этот продолжался вплоть до смерти вождя. И потери, которые за это время понесла интеллигенция, попросту не поддаются учету.
* * *
Я покосился на старика. Он шел, опустив голову, занавесив глаза седыми бровями. Судя по выражению его лица, он мысленно был весь в прошлом…
Чтобы как-то развлечь его, развеселить, я сказал, закуривая:
— Кстати, есть такой анекдот. Считается, что рентгеновский аппарат и телевизор изобретены на Западе. Но это вранье. В действительности же их изобрел русский царь Иван Грозный. Он еще в шестнадцатом веке кричал опальным боярам: „Я вас, сволочей, вижу насквозь и на расстоянии!"
Ивлев вздохнул, словно бы просыпаясь. И поднял ко мне лицо.
— Забавно, — проговорил он, — и весьма типично… Мы так много боролись за русский приоритет в науке, что утратили всякую меру и докатились до анекдотов.
Он улыбался, но как-то кисло. Губы его постепенно начали складываться в гримасу. И я понял: нет, развеселить мне его не удастся.
— Чего я только не насмотрелся в минувшие годы, — продолжал старик, — уму непостижимо! Все мировые научные достижения или приписывались русскому гению, или же просто отвергались. Как порочные и „ненужные народу". Вот так была, например, разгромлена молодая наука генетика. Да и не только она. Беспощадному разгрому подвергались также кибернетика, биология, отчасти — химия…
— Ну, а вы, — сказал я, — вы-то, простите, на чем специализировались?
— На изучении античного мира. Я — эллинист.
— Но это же предмет отвлеченный!.. Вполне, так сказать, невинный… В чем же, собственно, могли обвинить вас?
— А меня лично ни в чем и не обвиняли, — пожал он плечами — обвиняли других. Моих коллег по университету. А я просто должен был подписать один документик, разоблачающий их всех…
— То есть — донос?
— И какой донос! Настоящее художественное произведение… Но я отказался, и вот — я здесь.
И тогда я произнес с оттенком торжественности:
— А вы знаете, что ваша ссылка, в сущности, окончена? Хочу вас, кстати, поздравить! Капитан Соколов сообщил мне давеча, что скоро вам выдадут „вольные" документы.
Я думал, что это известие потрясет старика, обрадует его. Но он отнесся к сказанному до странности спокойно.
— Да? — Он пожевал губами. — Наконец-то. Я уже и ждать перестал… Ну, что ж, спасибо за новость.
И потом, быстро, пристально тлянув на меня из-под нависших бровей:
— Вы, стало быть, знакомы с капитаном?
Я вкратце рассказал старику обо всем, что случилось со мною минувшей ночью. И тот покивал, наморщась:
— Это на Соколова похоже. Весьма! Ведь у него — типичный административный психоз. Он отождествляет себя с занимаемым местом… Таких монстров во множестве плодят бюрократические системы. С его милицейской точки зрения все штатские люди — клиенты, которых полагается вызывать в кабинет. И иногда он и меня вот так же вызывает поболтать и выпить. А пить мне нельзя — больное сердце.
— Но это все уже кончено, — успокоил я его, — скоро вы уедете.
— Ох, не знаю, проговорил он медленно, — куда мне ехать-то? В Москву? Но там никто меня уже не ждет. Жена померла. И друзья тоже — кто поумирал, кто угодил за решетку, а дети…
— Что — дети?
— У меня, понимаете ли, есть сын. Он такой же, как и вы, молодой, журналист. Работает в Москве. Так вот, когда начался террор, он сразу отрекся от „грешного" отца. Испугался за свою карьеру… Так что и сына, в общем-то, тоже у меня нет. Никого нету! Я один, как перст. А начинать все заново, одному, в мои-то годы, — это, батенька, свыше человеческих сил.
Дорога кончилась. Мы приблизились к школе. И глядя на шумящую во дворе детвору, Ивлев сказал задумчиво:
— Я уж привык тут, корни пустил… Не-ет, уезжать мне незачем. Да и нельзя. Ведь места, где царит культ Огня, — они рядом, поблизости! И теперь я смогу все сам повидать…
— Вы что же, — поинтересовался я, — этими саламандрами и раньше занимались?
— Специально — нет, не занимался… Но знал о них давно. И вообще говоря, образ саламандры меня постоянно волнует. Согласитесь, в нем что-то есть символическое, грозное… Оно как бы является воплощением зла! Ведь кремнийорганическая жизнь совершенно чужда нам, людям, и даже враждебна. Все, что для нас губительно, — катастрофы, война, пожарища, — для нее благо! То есть наш „ад" был бы для саламандр истинным „раем". И наоборот. Представляете?
Старик всплеснул руками. Глаза расширились и остекленели. И опять он напомнил мне шамана — теперь уже впавшего в транс, творящего заклинания. Или же охваченного безумием…
— Дочери огня! Они таятся в глухих закоулках планеты и ждут своего часа… И час этот когда-нибудь настанет. Не забывайте, в какое время мы живем!
В этот момент грянул школьный звонок. Шумный двор опустел. И шаман торопливо пошел проводить занятия в классе.
УЖ ЕСЛИ НЕ ПОВЕЗЕТ…
Сутки спустя я находился уже в кабинете главного редактора газеты.
Когда я вошел туда, там толпилось много народу. Очевидно, только что кончилась летучка. Журналисты галдели, перебрасывались шуточками. И вдруг все разом смолкли — увидели меня…
