символических замен, выражающих его неутолимость. Желание ненасытно: удовлетворяясь, оно ищет новый предмет желания и/или новые способы его удовлетворения. Хотение консервативно, желание революционно.
Хитрость желания
В этом смысле можно говорить о хитрости желания, которое и устремляется к своей цели, к наибольшему наслаждению, и уклоняется от нее. Наслаждение убывает, если не обновляется; так усыпляет даже большая скорость, если движение плавное и не прерывается толчками, остановками, замедлениями, ускорениями. Хитрость желания – такие уловки, с помощью которых желание ускользает от своей природной цели, дабы искусно себя взбодрить и, как можно полнее изливаясь, как можно дольше не иссякать. Желание все время ходит по краю наслаждения, пытаясь его достичь и в то же время не перелиться через край, не истощить себя преждевременно[130].
Хитрость – неизбежная спутница торговли в сложной экономии либидо. Это торговля между желанием и наслаждением: каждое стремится побольше взять и поменьше отдать. Повышение ставок и возрастание риска образуют сюжет этой захватывающей игры. На выпад следует ответ, встречное движение. Хитрость желания ищет обходных путей, делает шаг вперед, отскакивает назад, ускользает и снова набрасывается. Такова стратегия и военных действий, и финансовых ставок, биржевых закупок-продаж.
Хитрость желания – не только в том, чтобы обходить преграды, но и в том, чтобы расставлять их перед собой. У желания, как правило, есть свои лазейки, оговорки, пути отступления. К такому «желанию с лазейкой» применимы идеи М. Бахтина о речевом поведении Ф. Достоевского и его героев:
Лазейка – это оставление за собой возможности изменить последний, окончательный смысл своего слова. <…> По своему смыслу слово с лазейкой должно быть последним словом и выдает себя за таковое, но на самом деле оно является лишь предпоследним словом и ставит после себя лишь условную, не окончательную точку[131].
Вот так и желание выдает себя за «последнее слово», за порыв к «полному и окончательному» наслаждению, а между тем оставляет за собой пути к отступлению, чтобы избежать опустошительной разрядки. Желание максимально выявляет и свою интенцию, и свою потенцию, когда оказывается предпоследним, то есть ставит себя на грани усиления-неутоления, сохраняет резерв для нового порыва, который опять-таки оказывается предпоследним.
«Желание с лазейкой», как и слово с оговоркой, – это желание, которое направлено одновременно и на предмет, и на самого себя: оно себя знает и себя желает, оно саморефлективно подпитывает себя отдалением предмета, разглядыванием, отбрасыванием, новой спешкой и новой задержкой. Это, перефразируя Бахтина, «бесконечность саможелания с оглядкой»[132]. Желание питает наслаждение и вместе с тем недокармливает, чтобы держать в узде. Такое желание создает соблазн, то есть усиливает себя противожеланием, противодействием себе. Желание культурно, оно себя возделывает, лелеет, и вся человеческая цивилизация происходит, возможно, от этой исходной культурности желания, которое ставит себе преграды, чтобы их преодолевать и расти вместе с ними.
Эротическое и сексуальное
Желание не только стремится к недостижимому, но и от себя привносит недостижимость в свои цели. Так образуется область эроса, в его отличии от сексуальности. Сексуальность – это «хочу», эротика – «желаю». Если сексуальность нуждается в разрядке желаний, то эротика – в самом желании, которое уже несводимо к акту удовлетворения. Желание превращает близость в череду ускользаний, в длительную игру, которая торопит удовлетворение – и вместе с тем силится его отдалить как награду и кару. Точно так же полное утоление голода и жажды «хитро» откладывается этикетом застолья, ходом беседы, затейливостью угощения, продуманным порядком блюд.
Желание наслаждения – это природный импульс; наслаждение самим желанием – это культурная составляющая. Сексуальность – явление природы, эротика – культуры. Чем больше времени и усилий тратится на ритуал ухаживания, тем сильнее радость сближения, но и внутри самой близости действует все тот же императив отсрочки, временного лишения, направленный на еще более интенсивное переживание близости, на предотвращение того, что этолог Конрад Лоренц называл «энтропией чувства». Быстрое, незатруднительное утоление желаний, которое как условие комфорта поощряется современной цивилизацией, приводит к вырождению чувств, их «тепловой смерти»[133].
Особенность эротики, по сравнению с сексуальностью, состоит в ее направленности не на тело, а на чужое желание. Как сказал поэт Роберт Фрост, «любовь – это неодолимое желание быть неодолимо желанным»[134]. Александр Кожев, французский мыслитель русского происхождения, отмечал рефлексивность, «вторичность», внутренне присущую не только мысли и слову, но и человеческому желанию, которое всегда направлено на чужое желание:
…В отношениях между мужчиной и женщиной Желание человечно только тогда, когда один желает не тело, а Желание другого, когда он хочет «завладеть» Желанием, взятым как Желание… Точно так же Желание, направленное на природный объект, человечно только в той мере, в какой оно «опосредовано» Желанием другого, направленным на тот же объект… <…> Человек «питается» желаниями, как животное питается реальными вещами[135].
Диалогичность желания
То, что эротическое желание (в отличие от сексуального хотения) направлено не на объект (тело), а на другое желание, обнаруживает его диалогическую природу. Эротика – это непрерывный диалог, в котором собственно сексуальнaя сторона, тело, его зоны и органы выступают не как последняя реальность «утоления и разрядки», а как средства коммуникации. Ролан Барт вспоминает в этой связи гётевского Вертера, чей палец «невзначай дотрагивается до пальца Шарлотты, а их ноги соприкасаются под столом».
Вертер мог бы отвлечься от смысла этих случайностей, он мог бы телесно сосредоточиться на крошечных зонах касания и наслаждаться вот этим безучастным кусочком пальца или ноги на манер фетишиста, не заботясь об ответе… Но в том-то и дело, что Вертер не перверсивен, он влюблен: он создает смысл – всегда, повсюду, из ничего, – и именно смысл заставляет его вздрагивать; он находится на пылающем костре смысла. Для влюбленного любое прикосновение ставит вопрос об ответе; от кожи требуется ответить[136].
Я желаю чужого желания, которое желает меня. Как всякая речь есть ответ и обращение к чужой речи, так желание говорит не с объектами, а с чужими желаниями. В этом этика эроса, которая, по сути, исключает насилие. Насилие эротично лишь в той мере, в какой оно пробуждает желание, а не действует наперекор ему. Я желаю быть желанным. Это золотое правило эротики, которое вполне соответствует золотому правилу в этике разных народов, от Греции до Иудеи и Китая, – «не делать другим того, чего себе не хотите» (Деян. 15: 29).
В области эроса нам еще только предстоит освоить то, что Бахтин называл «металингвистикой», – анализ
