Когда дело было сделано, он отряхнул руки и поднялся. Я встала рядом, чувствуя всю важность момента.
– Секрет в том, – сказал папа, беря меня за руку, – чтобы вовремя остановиться. По-моему, сейчас самый подходящий момент.
И в тот же миг, словно по его команде (а в шесть лет я верила, что так и было), вода затопила рвы. Мы с отцом стояли рядом и смотрели, как волна за волной подкатывает к ногам, каждый раз забирая по кусочку от дворца, пока его не подмыло и он не сровнялся с землей.
А мы, ничего не сказав, пошли туда, где сидела мама, и ни словом не обмолвились о мороженом. Вечером в гостинице, когда я легла на раскладушку в ногах родительской кровати, папа накрыл меня одеялом. Я притворилась, что сплю, и подслушала их разговор.
– По-моему, тебе сегодня удалось навести с ней мосты, – сказала мама, употребив одно из тех выражений, которые папа пренебрежительно называл «калифорнийскими». – Клэр – большая умница, вечно что-нибудь придумывает. Ты проси ее иногда рассказать тебе сказку. Не знаю, в кого она такая фантазерка… Уж точно не в меня.
– Она славная девочка, – сказал папа, ложась в постель и выключив свет, хотя еще не было девяти. А потом, спустя долгое время (не знаю, минуты прошли или часы, – и не во сне ли я это услышала) он добавил: – Фантазия ей досталась от меня.
И, вспоминая о нашем замке, его шпилях и арках, коридорах и лестницах, созданных ради нескольких мгновений красоты, я думаю: возможно, папа был прав.
15
Кэйтлин
У бабушки по телефону тревожный голос. Мама опять напугала ее до дрожи – второй раз за два дня ушла в самоволку. Я хочу немедленно ехать домой, однако бабушка против.
– Какой смысл тебе возвращаться? – говорит она. – У меня есть Грэг и Эстер, мой лучик в этой кромешной тьме. А Клэр после новой выходки стала спокойнее. Кажется, она счастлива дома и больше никуда не рвется.
– Может, стоит иногда водить ее в библиотеку? – предлагаю я. – Помнишь, когда я была маленькой, она через день-два брала меня в читальный зал? Как-то раз мы пошли туда после школы, и мама стала читать мне «Рождественскую песнь» Диккенса – вслух, на разные голоса, чтобы я напугалась до чертиков. Другие тоже внимательно слушали – решили, что это какое-то общественное мероприятие. А потом нас выгнали за нарушение тишины. Для мамы библиотека – особое место. Полагаю, ей там будет легче.
– Может быть. Как бы только ее побеги не окончились криминальной хроникой. Знаешь, в глубине души я рада, что она не опускает руки и сражается до конца. Пусть даже со мной. От своей дочери я ничего другого и не ждала. Еще она в последнее время много пишет в дневник. Страницу за страницей, словно боится не успеть к сроку.
– Когда приеду, первым делом достану с чердака и прочитаю ее роман, – говорю я. – Вдруг он и впрямь хорош! Можно будет его опубликовать до того, как… Представляешь, как мама обрадуется!
– Не знаю, милая. – Бабушка замолкает. Ласковые слова в ее речи появляются, только когда она хочет сказать что-нибудь грустное. – Если бы твоя мама хотела, роман давно прочитали бы. Дневник – вот труд ее жизни.
– Я рада, что он ей помогает.
– Правда, почерк невозможно расшифровать, Но, может быть, это и не важно, пока она сама знает, что пишет.
– Как дела у Грэга?
– Идут потихоньку. Он много работает, старается реже бывать дома. Клэр спокойнее, когда его нет.
Перед тем как позвонить бабушке, я пыталась связаться с отчимом. Он не ответил. Иногда я жалею, что не потрудилась быстрее завести с ним дружбу – сейчас нам было бы легче разговаривать. Думала, у меня еще полно времени. Все так думают. Это тоже штамп – внезапно осознать свою смертность. Я смотрю из окна на жизнь, проходящую внизу по улице, и чувствую себя очень далеко от дома.
– Ты уже придумала, что ему скажешь? – спрашивает бабушка.
Я не говорила ей ни о первой неудачной попытке встретиться с отцом, ни о Заке, который сидел у моих ног и извинялся за то, к чему не имел отношения. Да уж, наломала я дров. Хотя не каждый день оказываешься в такой ситуации… В голове у меня только одна мысль: ни моему будущему ребенку, ни младшей сестренке скоро станет не на кого опереться, кроме меня. А я двух слов связать не могу. Нужно меняться, чего бы мне это ни стоило. Если бы я была своей давно потерявшейся дочерью, я бы захлопнула дверь у себя перед носом.
– Все будет хорошо, – отвечает бабушка на собственный вопрос. – Слова сами придут. Ты же у нас умница.
– Умница, которая случайно залетела и бросила учебу, – говорю я.
– Ну, бывает. Все равно умница.
Мы прощаемся, и я доедаю завтрак у себя в номере. Едва приехав, я решила, что ни за что не спущусь в ресторан. Сидеть там одной в углу?.. Ну уж нет. Я вообще не хочу никуда идти – ни в кампус, ни на встречу с Полом Самнером. Сегодня он консультирует студентов на кафедре литературы. Я не знаю, где расположен кабинет, но, конечно, легко его найду. А потом нужно будет только поймать момент. Я уделяю внимание внешности: приняв душ, медленно сушу волосы феном, наношу немного косметики и впервые за последние пять лет не беру черную подводку для глаз. Раньше я часто гляделась в зеркало и думала, на кого похожа – что за таинственный незнакомец создал мое лицо. Сейчас это ясно как день. У меня ее нос, ее губы, ее подбородок. Даже глаза ее, хотя у мамы они голубые, а у меня черные. Дело не в цвете, а в том, что за ними. Именно благодаря ей я знаю: для меня нет ничего невозможного.
Я спускаюсь на лифте, рисуя в воображении мамин побег: колючая проволока, лазерная сигнализация. Представляю, каково было бабушке, однако улыбку сдержать не могу. При мысли о маме я чувствую себя неуязвимой. А потом лифт открывается. Прямо напротив двери сидит Зак. Он меня не видит – читает газету. Я пытаюсь отправить лифт на другой этаж, но какой-то мужчина снаружи давит на кнопку вызова. Наша схватка продолжается с четверть минуты. Потом Зак поднимает голову и замечает меня.
– Кэйтлин! – восклицает он, будто мы старые друзья.
У меня небогатый выбор: выйти в вестибюль или ехать наверх с мужчиной, которого я вывела из себя. Я выбираю первое, хотя и держусь возле лифта, поближе к камере видеонаблюдения.
Зак, если это его настоящее имя, подходит ко мне.
– Ты что, преследуешь меня? – спрашиваю я. Впрочем, нелепо предполагать, будто человек в черно-белых клетчатых джинсах, рубашке винного цвета и жилете может кого-то преследовать; разве что того, кто надоумил его все это надеть. Заку не хватает только фетровой шляпы.
– Нет! То есть самую малость. – Он протягивает мне сложенную страницу. – Ты забыла это в баре. Прости, я прочитал.
