Смейся, Бернд, смейся! Тогда ты еще не подозревал, что нас ждало. В двадцати шагах от нас, на дороге вдруг — неизвестно откуда — появился русский! Мы побледнели как полотно. Это был не просто русский. Это был, наверное, одиночный патруль. Русский спокойно ждал, когда мы подойдем. Сейчас будет проверка документов и короткий допрос.
— Что делать? Назад! — шепнул я Бернду одним углом рта, схватил его за рукав и потащил за собой. — Что случилось?
— Пока ничего. Пока ничего, идем скорее, идем же… Ну вот, дождались.
— Стой! Мы идем дальше, ускоряя шаг.
— Стой! Стой! Слова, как выстрелы, били нам в спину.
— Только не оборачиваться! — прорычал я, не разжимая губ.
— Стой! Стой!!
Мы бросились бежать, петляя, как зайцы, и принялись стремительно взбираться вверх по склону, чтобы укрыться в лесной чаще.
— Он бежит за нами, — задыхаясь, выдавил Бернд.
Оглянувшись, мы увидели, как русский бежит за нами по дороге.
— Стой! Стой! Мы бегом поднимались по склону, задыхаясь и теряя силы.
Русский не полез за нами в гору. Он даже не стал стрелять. Какой добродушный русский! Наверное, он просто смеялся над нами. Собственно, какое ему было дело до двух румынских бродяг? Стрельба добавила бы ему лишних хлопот.
Как две загнанные собаки, мы, углубившись в лес, упали на землю. Мы и в самом деле перестали быть людьми, превратившись в затравленных зверей. Один из нас сказал:
— Никогда больше мы этого не сделаем!
Второй промолчал, почесываясь.
В тот день мы хорошо отдохнули. Я и сейчас отчетливо представляю себе эту лесную полянку. Рядом журчал ручей, с неба жарко светило солнце. Мы напились, смыли с лиц пот и улеглись на траву. Славки и дрозды смотрели на нас с веток сквозь свежую листву. «Да мы уже позеленели, — говорил я им, — разве вы не видите, что мы тоже распустились и позеленели? Вы что, сомневаетесь — да нет же, смотрите внимательно — я же вижу», — тихо, вполголоса, отвечал я на их безмолвный вопрос. Ноги гудели, им нужен был отдых, и я снял опинчи. Бернд последовал моему примеру. Ах, теперь стало еще лучше — трава, смеясь, щекотала нам пятки. Мы опустили ноги в ручей. Чудесно! Холодная вода, журча, уносила усталость и боль. На солнце ноги быстро высохли. Но, попытавшись снова обуться, мы выяснили, что ноги отказываются влезать в опинчи. Ноги сильно отекли, а подошвы во многих местах покрылись пузырями, отзываясь болью при малейшем надавливании. Дальше мы пошли босиком, держа обувь в руках. Но хватило нас ненадолго, и вскоре мы, кряхтя, снова натянули на ноги опинчи.
По дороге мы справлялись у крестьян, правильно ли мы идем к нашей сегодняшней промежуточной цели. Я записал на клочке бумаги название населенного пункта, найденное в атласе сына кузнеца. Конечно, это были города, но крестьяне показывали путь через близлежащие деревни, и так нам удалось сохранить верный курс. Конечно, мы спрашивали людей довольно часто, чтобы избежать ошибок и при надобности скорректировать маршрут. При этом мы всегда спрашивали, где стоят русские и где много жандармов. Подходили мы только к одиночным крестьянам, когда поблизости не видели других людей. Мы не встретили ни одного человека, который был бы к нам недоброжелательно настроен. Ненависть к русским была очень велика, люди радовались нашему успешному побегу, желали нам счастья, говорили: «Bun! Sănătate!» — и при этом приветливо смеялись. О вы, добрые румынские крестьяне! Вы, люди в кэтчулэ и опинчах! Познакомившись с вами, мы полюбили вас на всю жизнь!
Ночь мы провели на сеновале какой-то стоявшей на отшибе усадьбы. Но знаете, что дала нам крестьянка, пустившая нас на ночлег, что она сунула нам в руки, прежде чем мы отправились в сарай? Она дала нам отличный белый хлеб — это был даже не хлеб, а большой сладкий пасхальный кулич! Крестьянка только что его испекла — он был свеж и невероятно вкусен. Да что там, он был еще теплый. Господи, да ведь через несколько дней Пасха! Мы и забыли о ней.
Сидя в темноте на чердаке сеновала, в сушилке, мы с наслаждением жевали кулич. Благочестие пошло нам на пользу — в ту ночь мы спали как убитые.
На следующий день — это была Страстная пятница — рассвет застал нас возле города Одорхея. Туман размывал и сглаживал его контуры, придавая мирному городку облик устрашающий и угрожающий. Мимо него мы едва ли не ползли. Но на пути мы не встретили ни единой живой души. На растущих в пригороде деревьях важно сидели вороны. Было по-утреннему прохладно. Город мирно спал. Мы сэкономили много времени, пройдя непосредственно рядом с городом, и вскоре он уже остался далеко позади. В тот день мы прошли около сорока километров. Потом был следующий день, а потом наступила Пасха. Пасха! Святой день, праздник любви, праздник нашего Господа! Я хочу спросить тебя, Бернд, чувствовали ли мы когда-нибудь еще всю глубину и значимость этого праздника с такой силой, как тогда в Румынии? Разве не поняли мы тогда впервые, что по-настоящему значит Пасха? Что было, когда мы, протаскавшись весь день на стертых в кровь ногах, свернули с тайных лесных тропинок в долину? Мы увидели людей, шедших в храм Божий, они шли из своих бедных домов, спускаясь по склонам, — мужчины в праздничных хайнэ и девушки в ярких платьях. Размеренным или скорым шагом шли они по полю в деревню, к церкви. Мы прислушались к колокольному звону. Чем отдавался этот бронзовый звон в наших сердцах? Мир стал красивее, засияв новыми красками. Мы стали видеть то, чего раньше просто не замечали. Разве это случайность, что ты вдруг разглядел львиный зев или сорвал красный кольник? Внизу, на равнине буйствовали краски лугов. Луга стали белыми от цветов. Это цветы, Бернд, цветы! Снег сошел, это же настоящая Пасха!
Мы спускались вниз, чувствуя прилив сил: князья в лохмотьях и опорках. Мы вернемся на родину, сегодня мы окончательно в этом удостоверились. Все будет хорошо, мы преодолеем все беды и препятствия. Вечером мы присоединились к компании лесорубов. Мы ели куличи и запивали их молоком.
Следующий день был не хуже. Над равниной снова поплыл колокольный звон. В глазах рябило от ярких женских нарядов.
Пройдя за день приличное расстояние, мы вечером спустились в одну деревню, где располагался пост жандармерии. Ставшая уже обычной история: большое село, где невозможно найти уединенную избу. Мы крадучись двигались вдоль околицы. Надо сказать, что мы снова изрядно осмелели. Нами овладел какой-то зуд — нам уже приходилось ночевать в трех шагах от русских. Ладно, была не была! Главное, не трусить. Эй! Нас заметила темноглазая молодая цыганка и проворно подбежала. Какая она была смуглая и красивая. Ни в коем случае нельзя ее отпугнуть. Сколько ей лет? Семнадцать? Меньше? Одета она была в белое платье. Или это была ночная рубашка? Какие груди! Как они упруго раскачиваются! Когда она перескакивала через кочки, груди просто выпрыгивали из низкого выреза. Эти черные как вороново крыло волосы! При каждом движении они волной спадали на плечи. От девушки исходил удивительный аромат, от которого у меня раздулись ноздри.
— Bună seară! — приветствовал я ее.
— Bună seară! — ответила она и рассмеялась. Я решительно взял ее за руку.
— Ха! — удивленно воскликнула она и снова рассмеялась.
Я протянул руку и оттянул еще ниже соблазнительный вырез платья. Груди выпрыгнули наружу. Показались черные соски. Она ударила меня по руке и спрятала груди под платьем, не переставая смеяться, обнажая при этом ослепительно-белые зубы. Ах ты, маленькая бестия! С характером, кусачая! Несмотря на усталость, я чувствовал невероятное возбуждение. Неужели такое возможно после многокилометрового марша?
— Прекрати! — сказал Бернд.
Его голос отрезвил меня. Я отступил на шаг, я окинул взглядом околицу. Никого. Ах…
— Немцы! — сделала вывод малютка. Она сразу это подумала. Как же она была хороша! Ноздри мои продолжали раздуваться от вожделения. «Она любит немцев», — сказала цыганка. A iubi значит любить, или мне просто это показалось? Dormi — спать, mănca — есть, объяснили мы ей. Она торопливо заговорила, что да, конечно, но только у нее. Конечно, конечно, кто же против, подумал я, вдыхая ее аромат, стоя напротив этой черноволосой девушки. Разве можно пропустить такой случай!
— В деревне жандармы! — предостерег меня Бернд.
Да, она это знает, но их дом стоит не в центре деревни. Надо дождаться темноты, а потом она вернется и отведет нас к себе домой. Нам нечего бояться, в их доме мы будем в полной безопасности. Мы все еще раздумывали, когда она, прищурив глаза, как рассерженная кошка, прошипела:
— А-а, жандармы! Потом она сказала, что сейчас принесет нам что-нибудь поесть, и с этими словами повернулась и побежала прочь. Мы стояли, ощущая вечернюю прохладу, и продолжали раздумывать. Нас грызли мрачные подозрения. У нас обоих были не слишком радужные воспоминания о встречах с цыганами. Одно только их любопытство и громкая ругань могли взбудоражить всю деревню. Но в конце концов мы все же решили подождать. Путь к отступлению был открыт, а околица прекрасно просматривалась. Мы отошли от деревни, спрятались в кустах и стали ждать.
