Из оторванной ноги торчал обломок кости. Она показалась мне на удивление белоснежной по контрасту с грязной тканью зеленых армейских штанов. Нога чуть дернулась, и из кармана выпало несколько вьетнамских монет и перочинный нож. Еще в кармане лежала записная книжка. А кроме того, ламинированная карточка со списком радиочастот, написанным карандашом. Вот это уже было серьезным нарушением устава: если бы Паппаса поймали с такой карточкой, его бы ожидали серьезные неприятности. Я спрятал карточку в карман гимнастерки. Еще у Паппаса оказались с собой три дымовые гранаты, сигнальный огонь, карта и короткое мачете. Я сунул карту в карман, а мачете в ножнах заткнул за ремень.
Позади кто-то вылез из курящейся травы и заорал:
— Давай! Давай! Давай!
Рядовой, то ли с итальянской, то ли с ирландской фамилией — не помню, хлопнул меня по голове и показал на тропу. Мы бросились бежать, слыша, как сквозь ветви деревьев несется к земле очередная мина. Свистели пули.
В какой-то момент я остановился и обернулся. Рядовой жевал жвачку — я увидел, как он гоняет розовый комочек языком. Солдат приблизил свое лицо к моему, схватил меня за плечи и заорал:
— Сержант, что нам делать?
Он прижал одну ладонь к уху, будто звонил кому-то по телефону.
Затем ткнул пальцем назад, показав на то, чти осталось от Паппаса.
Паппас, Паппас… Он обожал нести всякую херню о древнегреческих сказителях, о Гомере, о Троянской войне. Он знал буквально все о Елене, Электре, Агамемноне и Клитемнестре и говорил о них, словно о любимых героях мыльной оперы. Однажды, напившись за карточной игрой в блиндаже, он пытался пересказать нам шутки из комедий Аристофана, но мы не понимали, в чем в них соль. Всякий раз, когда Паппас видел какую-нибудь красотку, он называл ее Афродитой. Паппас запросто мог процитировать надгробную речь Перикла, которую тот произнес в память о погибших афинянах после первого года Пелопоннесской войны со Спартой. Он пришел в восторг, когда его определили в роту «дельта», ведь дельта — это четвертая буква греческого алфавита. Четвертая рота четвертой пехотной дивизии армии США, у которой на эмблеме четырехлистный клевер. Везение просто гарантировано!
— Прикрой меня, — сказал рядовой.
— Что? — переспросил я.
— При-крой. Ме-ня. — На этот раз парень чеканил слоги, словно разговаривал с идиотом.
— Что?
— Боже, сержант, мать твою, ты оглох? Ранили?
— Нет, — ответил я.
— Что?
Несмотря на то, что со времен событий на той тропе прошла уйма лет и я прекрасно понимал, что сижу в кресле у себя дома, мне показалось, что меня подстрелили. Не открывая глаз, я коснулся влажной ткани рубашки и обнаружил, что опрокинул на себя бокал с виски.
Я с трудом встал, отправился на кухню, поставил бокал в раковину и включил маленький телевизор на полочке под шкафом.
Я вздрогнул от неожиданности: раздалась бравурная музыка, анонсирующая очередной репортаж Си-эн-эн из Ирака. Над головой репортера, находящегося в пустыне за десять тысяч километров от меня, вспыхнул логотип телекомпании и надпись светящимися буквами «БАГДАД». Камера отъехала в сторону и выхватила крупным планом гладковыбритого солдата, склонившегося над ноутбуком. Он как ни в чем не бывало писал по электронной почте письмо родным. Солдат щеголял в чистенькой, накрахмаленной камуфляжной форме песочного цвета, а его воротничок трепал ветер от настольного вентилятора. Пальцы так и порхали над клавиатурой.
Дристня.
ГЛАВА 33
Зверюга была не то чтобы огромной, весу в ней набралось бы килограмм сорок пять, не больше. И все же, когда пума забрела на городскую детскую площадку за час до начала ежегодного парада на фестивале «Вспомним старые деньки», власти, само собой, начали нервничать.
Пума взобралась на желтую детскую горку, разлеглась там и принялась вылизывать опаленную переднюю лапу, а полицейские стали огораживать площадку лентами и выпроваживать публику из парка.
Тома Черри подозвал к себе телерепортер и поставил начальника полиции перед камерой таким образом, чтобы в кадр попадала и пума. С гор на город ползла седая пелена дыма. Черри, наклонившись к микрофону, свободной рукой приглаживал волосы.
— Так вот, а потом я увидел собачку. Вот такусенькую, — произнес он и расставил ладони, словно расстроенный рыбак, демонстрирующий размеры крошечной рыбки, которую только что изловил.
Шериф снова пригладил пятерней волосы, затем тыльной стороной все той же ладони вытер пот с лица и принялся рассказывать, как песик попытался напасть на пуму, которая прибежала в город, по всей видимости ища спасения от огня.
— Этот маленький негодник сперва кинулся на нее, но на полдороге вдруг взял и сел, будто понял, что натворил, — продолжил Черри. — Пума ка-а-ак даст ему лапой, а песик ка-а-ак полетит вверх тормашками. Треснулся о горку. А потом пума завыла. Ну, знаете, как они воют? И чего это песик на нее кинулся? Сбрендил, что ли? Инстинкты, наверное, что в наследство достались от волков. Он просто такой крошечный, у меня кошка дома живет — и та больше.
В итоге в пуму выстрелили дротиком с транквилизатором. Она уснула и свалилась с горки. Зверюгу аккуратно положили в кузов грузовика Департамента охраны дикой природы штата Колорадо и увезли. Телевизионщики все это прилежно снимали. Том Черри унес погибшего белого песика в белом пластиковом ведре.
— Наш городок постепенно превращается в какой-то Ноев ковчег, — вернувшись, посетовал Черри репортеру, после чего покосился на уборщиков, которые смывали кровь песика с горки с помощью садовых шлангов. — Повсюду бушуют пожары, звери сходят с ума. Суслики грызут дома и телефонные провода. Девушку вот убили у реки. Я сам не понимаю, что происходит.
Затем журналисты стали брать интервью у мэра Булл-Ривер Фолз, Энтона Кирхенхаузена, настоявшего на том, чтобы и фестиваль и парад прошли в установленный традицией день. Он заявил, что ситуация с пожарами находится под контролем и ни о какой угрозе даже речи идти не может.
— Да, в глаза гостям может попасть немножко дыма. И что с того? Отправлять из-за этого людей по домам? Собаку надо было держать на поводке, как того и требует действующее законодательство.
За зданием окружного суда для парада уже выстроилось тридцать шесть платформ на колесах. Члены общества «Шрайнерс»[16] в красных жилетках и шапочках-фесках с кисточками, собравшись на парковке, в последний раз отрабатывали маневры на крошечных скутерах, украшенных красными флажками.
Перед самым началом парада мэр уселся в антикварную полицейскую патрульную машину — бежевый «форд»-седан 1949 года с хромированными бамперами и шинами с белыми боковинами. Ему предстояло кидать конфеты детям, стоявшим вдоль Мейн-стрит, по которой проходил парад.
Из-за пожара все нервничали. Люди то и дело поднимали взгляд к небу, будто ожидая, что там с минуты на минуту появится комета. Как обычно, в этот день состоялся и воздушный парад — два вертолета Национальной гвардии прошли над городом на бреющем полете, но, в отличие от предыдущих лет, вместо того, чтобы свернуть к базе, полетели дальше, к «Золотому ущелью», сражаться с огнем, подступившим к самым границам гольф-клуба.
В параде также принимала участие целая армада антикварных тракторов, громыхавшая сразу за скутерами, на которых рассекали члены общества «Шрайнерс». Один из наездников, сидевший на скутере полуголым, в одних лишь штанах, тюрбане и с ятаганом на поясе, свалился на землю, и его пришлось унести на носилках.
Далее проехал грузовик с платформой, груженной конским навозом. На нем был установлен транспарант: «Все на субботние навозные состязания!» Толпа приветствовала появление грузовика громкими восторженными криками.
Мэр, закончивший наконец разбрасывать конфеты, нарядился в костюм медведя Смоки и снова занял место в торжественной колонне. Теперь он вышагивал с важным видом перед транспарантом, что несли двое лесников. Надпись на транспаранте призывала не разводить костры в лесу.
