Помнится, на гигантском деревянном прилавке этого универмага стояла большущая банка с завинчивающейся крышкой. В банке плавали маринованные яйца. На моей памяти никто из посетителей так и не купил ни одного яйца из этой банки. В итоге яйца просто плавали в маринаде, словно заспиртованные образцы в какой-то медицинской лаборатории.
Отец семейства, сам по себе казавшийся мне живым ископаемым, носил высокие кожаные ботинки, причем шнуровал он их очень хитро — так в Штатах не делали уже лет сто. Парусиновые штаны он перепоясывал плетеным ремнем с огромной латунной пряжкой. На голове его, вне зависимости от погоды и времени года, всегда красовалась черная шапка-ушанка. На шее всегда можно было лицезреть грязный, покрытый пятнами платок, тоже из какой-то стародавней эпохи. В этом занятном магазине продавалось все и при этом ничего, поскольку выставленные товары казались посетителям совершенно бесполезными.
В один прекрасный день семейка заперла магазин со всем добром и исчезла. Да-да, пропала без всякого следа, оставив включенным свет. Власти взломали дверь только через три недели, да и то после того, как стали поступать жалобы на запах гниющих продуктов.
К тому моменту, как я приехал, бригада рабочих уже вынесла наружу из магазина весь скарб. Мое внимание привлек один из предметов на капоте брошенного пикапа. Теперь я понял, почему Чаз со своими спецназовцами хотел разрушить бывший универмаг.
В стародавние времена в пристройке на заднем дворе магазина располагалась мастерская таксидермиста, в которой в свободное время работал отец семейства. Плоды его трудов были представлены в самом магазине. Над холодильником с мороженым скалило желтые клыки облезлое чучело росомахи. Зверюга словно злилась на тебя за то, что ты хочешь полакомиться эскимо. Над стойкой с консервами на проволоке покачивался канадский гусь с окурком в клюве. Вокруг ящика с бритвами «жиллетт» и просроченными баночками с мыльным порошком для бритья обвивалась кольцами покрытая пылью гремучая змея. Куда бы ты ни кинул взгляд, он непременно упирался в очередное чучело: то в лису, то в косоглазую белку, то в тощую пуму, у которой отсутствовало одно ухо, то в семейство бобров, грызущих березовую ветку.
Поскольку магазин служил еще и автобусной станцией, в нем имелся и буфет. Именно тут останавливался в полдень междугородний автобус, следующий на восток, в Денвер. Пассажиры затаривались газировкой, чипсами, вяленым мясом, после чего выходили на улицу и принимались жевать, таращась на серые холмы и друг на друга, словно солдаты, подавшиеся в самоволку в какой-то далекой дикой стране, в которой прогулки по открытой местности могут плохо закончиться.
Однажды я зашел в магазин, как раз когда возле него стоял автобус. Пассажиры с нехитрой снедью в руках столпились у одного из экспонатов и фотографировались. Именно этот экспонат и стоял сейчас на капоте пикапа.
Владелец магазина изготовил платформу из нескольких листов фанеры, которую обил ворсистым ковролином. На ней он установил чучела шестерых зверьков, застывших в тревожных позах. Очень, очень знакомая мне картина.
Все шестеро сусликов смотрели в одном и том же направлении, будто только-только почувствовали угрозу. Чучельник потрудился на славу. Четко очерченные мускулы плеч напряжены — кажется, еще миг, и они задрожат. Глаза тревожно блестят. Передние лапки цепляются за холмик из земли и мелких камушков — такое впечатление, что зверьки буквально несколько мгновений назад вырыли норку. Я прекрасно понимал, что передо мной чучела, набитые опилками, и все же каждый из сусликов, как живой, чуть подавался вперед, дерзкий, готовый в любой момент сорваться с места. Эта композиция была работой настоящего мастера.
Лязгая гусеницами, к универмагу подъехал экскаватор. Подняв ковш, он обрушил его на крышу здания. Стены задрожали и рухнули — все четыре одновременно, подняв облако белесой пыли. Затем пришел черед бульдозера, принявшегося сгребать обломки в кучу. Вскоре от старого универмага не осталось ничего, кроме водоотвода и куска фановой трубы, торчавшей из асфальта, словно глиняный фаллос.
Я сделал несколько фотографий для газеты и уехал.
Я ужасно переживал за Чаза и потому поехал обратно к норе, в которую его затолкал. На душе было неспокойно — склоны горы Беллиэйк кишмя кишели койотами. Домчавшись до поселения сусликов, я обнаружил, что Чаз сидит снаружи в грязи и раскладывает по алфавиту коллекцию альбомов рок-музыки шестидесятых. На дереве неподалеку были закреплены дорогущие колонки, из которых лилась музыка. Паваротти исполнял арию «Nessim dorma» из оперы Пуччини. В тот самый момент, когда певец взял свою знаменитую ноту «до», от которой мурашки по коже, король сусликов посмотрел на меня и его глаза наполнились слезами.
— Какая потрясающая музыка, — сглотнул он, — ума не приложу, как можно так изумительно петь. Жаль, что я так не умею.
Чаз потер глаза и сдул пыль с идеально сохранившегося альбома «Dave Clark Five». Он был еще не распечатан, в пластиковой обертке. Участники группы в белых нарядах улыбались во весь рот, напоминая мороженщиков.
— Мы ненавидели этот магазин, — промолвил Чаз. — Он вонял, будто был весь пропитан рассолом.
ГЛАВА 36
Я проглотил таблетку.
Мне ужасно не хотелось вспоминать о том, что висело на дереве во вьетнамских джунглях, и о событиях того дня, когда мы угодили в засаду, и потому я решил думать о Чазе. Мне стало гораздо лучше.
Меня давно интересовало, как обычно проходит день у моего зубастого друга.
У его императорского величества. Кесаря подземной империи.
Я попытался добиться ответа у самого Чаза, но он раздраженным голосом велел мне не лезть не в свое дело, а потом укусил за ногу.
Тогда я обратился к суслику, который проводил с королем больше времени, чем кто-либо другой. Я имею в виду личного телохранителя Чаза по кличке Топор. Он был неулыбчив и не отличался разговорчивостью.
Топор вечно ходил с мрачным, недоверчивым выражением на морде. На левой задней лапе у него недоставало трех пальцев — результат стычки с машинкой для чистки мячиков в гольф-клубе «Золотое ущелье». Его левый глаз вроде бы шел на поправку, — он пострадал на федеральной автомагистрали № 6, когда Топор пытался проткнуть шину велосипеда, сделанную из углеродного волокна. В результате она взорвалась и повредила грызуну глаз.
Топор превосходил ростом всех сусликов в колонии, за исключением, пожалуй что, Чингиза, исполинского начальника штаба Чаза. У Топора на задней ноге имелась татуировка, изображавшая двух переплетенных змей. Их верхняя часть образовывала силуэт сердца, в который готическими буквами, словно на поздравительной открытке времен Третьего рейха, было вписано слово «МАМА».
Однажды Топор даже побрил голову, чтобы продемонстрировать еще одну татуировку. Оказалось, что от левой брови до основания черепа вытянулся в прыжке оскалившийся хорек. Чаз приказал телохранителю отрастить шерсть обратно, потому что от татуировки детям начали сниться кошмары.
Нет-нет, не думайте, что Топор такое уж жутковатое создание. Он обожал вязать шарфы пестрых расцветок и вообще был неравнодушен к любым видам творчества, так или иначе связанным с текстилем. В частности, именно он придумал, как сусликам заниматься рукоделием при отсутствии больших пальцев. Его еженедельные уроки кройки и шитья пользовались популярностью у представительниц прекрасной половины колонии. Многие дамы считали Топора, несмотря на жутковатое состояние левого глаза, самым завидным женихом в их краях.
Согласитесь, не так уж много татуированных сусликов-мачо спортивного телосложения с лицензией пилота, которые вдобавок могут вышивать крестиком и одновременно с этим стрелять из переносного зенитно-ракетного комплекса «Стингер».
Топор, как и Чаз, обожал смотреть документальные фильмы о мире французской моды, а также кулинарные телепередачи. Чтобы зря время не терять, за просмотром он вместе с его величеством чистил оружие.
