(Стонет)
there was no spring at all как раз теперь
«Не сказать, чтобы это было в точности то, что мы называем оксфордским английским, I presume!» (Мистер Сент-Квентин.)
как раз теперь when me was so надежды полон
что the fokking winter удушья моего
в ликующее лето превратилась — hot? so what?
спасибо принцу Йонни — «звезде Нью-Орлеана»
и в волосах у нас сверкают блестки
«In English please.» (Мистер Сент-Квентин. Первые смешки.)
our speech of love сбивается на пьяный лепет
по милости младого Принца Безразличья,
толстого как Будда,
it is an austin not a horse кому дает он шпоры
меж тем как Йонни принц по комнатам
по дамским скачет
и учит жизни дев! Амур! О
god of love стрелой своею пораженный
(Смешки. Возгласы. Мистер Сент-Квентин воздевает руки — чтобы прервать выступление? Призвать к тишине? «Please! I suggest…» Мисс Самерлед со смехом кричит: «Give him а chance!»)
No chance — me, я уже не в силах
Недостает мне легкой поступи любви
Виктор захихикал, покачнулся, театрально застонал.
— Во всем этом, — сказала Хильдегунда, — сквозило что-то безумное: ты, пошатываясь, метался по сцене, кричал, притоптывал в ритме, какой тебе навязывала речь, и все время дергал себя за волосы…
— Сегодня я бы на такое не решился! — Виктор.
— Почему? Как раз сегодня ты опять…
— Я имею в виду: дергать себя за волосы! Я слишком дорожу их остатками!
Рич (нараспев). Singin' in the pain…
(Йонни начинает подыгрывать Виктору на гитаре, ритмичные овации.)
Боюсь, что лицемерием она страдает,
как лицемерен я
жестокой mother nature поруганью предан
(Подначивания, снова мистер Сент-Квентин: «In English please!»)
о german… german love and peace —
пусть слабое надломленное время
ему скулит о мире — I kill my time
уставясь at my shadow in the sun
«Thank you very much!» (Сент-Квентин, вставая.)
о please пока я не ready yet
there is a lot to tell about любовь и
her fokking way to hell — the greed —
«Thank you very much indeed!» (Сент-Квентин.) Всё. Виктор стоял красный как рак, дрожащий, поклонился, весьма иронично, весьма глубоко, выпрямился, глаза у него были мокрые, он ничего не видел, только людскую стену перед собой, слышал улюлюканье, хлопки, топот. «Amor о god of love, — это Йонни пробовал другие аккорды, — Amor о god of love, чум-чум-чум, стрелой своею пораженный, о!»; «I kill my time о yeah уставясь at my shadow in the sun, а теперь все хором: I kill my time о yeah…»
Виктор ушел, нетвердой походкой поднялся в спальню. Он не видел, как Хилли проводила его взглядом, но это не имело значения, речь теперь шла не об этом. Он ставил на свою жизнь, хотел в своем первом легком хмелю выиграть свободу, избавиться от распроклятой роли Марии.
— Тогда, — сказала Хильдегунда, — ты усвоил, что в тебе есть этакая анархо-эксгибиционистская жилка. В сущности, ты уже тогда репетировал свое сегодняшнее выступление!
— Нет! Я тогда усвоил, что такое колечко от пивной банки, и тренировался в открывании банок! Колечки-открывалки, которые нужно было сдернуть, теперь их уже нет. И тогдашний инцидент уже ни с кем не повторится!
— Гм, как это понимать — исторически пессимистично или оптимистично?
На пристани Хильдегунда дала таксисту новые указания: ему не нужно опять сворачивать направо, на Ринг, нужно свернуть налево, к Пратеру, и дальше, к Иезуитскому лугу.
— Хорошая мысль, — одобрил Виктор. Он думал о тех слишком редких днях, когда воспитанники в сопровождении воспитателя ходили на Иезуитский луг, расположенный в десяти минутах ходьбы от интерната, и играли там в футбол. Запахи травы, земли, цветов и листьев, пота детей, которые могли наконец подвигаться. Покорность, когда дети усердно восхищались воспитателем, который, ведя мяч, делал подсечку, безошибочно действовавшую против двенадцатилетних, или бил по воротам так, что и четырнадцатилетний нипочем бы не взял мяч, — эта покорность уже граничила с жизнерадостностью, ведь при этом, а не только когда их били они ощущали собственное тело. Деревья вокруг, до того старые, что, запечатленные кистью Фердинанда Вальдмюллера[33], украшали венские гостиные и салоны эпохи бидермейера, — а как раз об этой эпохе Виктор по причине уроков краеведения больше всего мечтал. Запечатленное Вальдмюллером дерево в Пратере до сих пор выглядело точно так же, как на репродукции в учебнике. Будто сто лет истории решили замереть на следующие века, ибо достигли совершенства. Нет ли здесь хотя бы одного нового побега? Если да, то он оставался незрим для мальчика, который приходил из интерната на Иезуитский луг и смотрел на это дерево, знакомое по картинке в учебнике, нарисованной сто с лишним лет назад. Иезуитский луг: с ним связан и первый опыт глубоких философских дискуссий — скажем, когда обсуждали, засчитывать ли слишком высокий удар по воротам как гол, как удар выше ворот или мимо ворот. Глубокомысленные споры, на основе диалектического соотношения конкретного и абстрактного, сиречь начатки философии, если учесть следующие две предпосылки: каждый наизусть знал размеры настоящих футбольных ворот (ночью разбуди — и то с ходу отбарабанит), а вместе с тем ворота, по которым ученики били на этой лужайке, были всего-навсего помечены скомканными свитерами, брошенными на землю…
Иезуитский луг: это была жизнь, исключение из гробового интернатского существования.
— Так, — сказала Хильдегунда, — теперь, пожалуйста, по Рустеншахералле, да, еще немного, еще, стоп! Остановитесь на минуточку!
— Что это значит? Хочешь кого-то навестить? — Виктор.
— Да. Раз уж мы оказались в этих краях.
— Так он наверняка спит крепким сном!
— Наверняка! — Хильдегунда выпорхнула из такси.
— Подожди!
— Сумасбродка! — буркнул таксист.
— Ждите здесь, будьте добры, — сказал Виктор и тоже вылез из машины. — Мария! Куда ты? Может, мне пойти с тобой? Или… Эй, погоди! — Виктор увидел, как она остановилась возле дерева, посмотрела на себя сверху вниз, прижав руки к животу, Виктору показалось, она собирается пописать на дерево, стоя, по-мужски, — трансвестит, Господи, быть такого не может, подумал он, это немыслимо… Он хотел броситься к ней, но стоял как вкопанный. Никогда больше не стану пить, думал он, выйдя из ступора и медленно направляясь к ней с бутылкой красного вина в руке.
Карета ждала. Она отвезет его в Лиссабон. Мане прощался с иезуитами. Он не знал, как это вышло. Не знал, что по решению Священного трибунала его родителей приговорили к костру, что вместе с девяноста восемью другими «новообращенными» они уже стояли перед кострами и выслушали свой приговор. Не знал, что евреи в Венеции, Генуе и Амстердаме, в Константинополе и Александрии регулярно собирали деньги, чтобы выкупить своих братьев и сестер, спасти от костров аутодафе. Огромная сделка испанской короны: отнять у людей все их состояние да еще и заработать золотишка, сохранив им жизнь. Что за жизнь? Все, кто благодаря беспредельной доброте его величества и благодаря золоту, каким международные коммерсанты наполняй испанскую казну, получил помилование прямо перед кострами, были так же мертвы, как сожженные, больше того, они завидовали умершим, завидовали их умиротворению на небесах, ведь сами-то не имели ни дома, ни имущества, а зарабатывать на жизнь им было запрещено. За пределами дома они обязаны всегда носить желтые рясы, sacos benditos, одежду покаяния и кары, зная, что всем категорически воспрещается вступать с ними в разговор, а тем паче к ним прикасаться. Одновременно им было запрещено покидать страну… страну? Родной округ! Эти люди были мертвы, хотя за их жизнь по всему миру собрали тонны золота и выплатили испанской короне. Сожжение стало бы лишь тавтологическим актом, смердящим до небес.
Из сорока шести мужчин и пятидесяти четырех женщин, услышавших перед эшафотом инквизиции приговор «виновен в жидовстве», четверо мужчин и четыре женщины были удавлены гарротой, а затем сожжены на костре. Остальным даровали жизнь. Вот по какой причине родители Мане и находились теперь в Лиссабоне, выкупленные, но не свободные. Живые, но мертвые. Им запрещалось покидать город Лиссабон и его окрестности. И вменялось в обязанность оплатить судебные издержки (3018 мильрейсов), иными словами экспроприацию, ведь конфискованное состояние, включая дом, склад, движимое имущество и т. д., оценили в 5018 мильрейсов, из коих 2000 мильрейсов Священный трибунал удержал в качестве залога, который перейдет к нему, если в десятилетний период они покинут окрестности Лиссабона. Далее, их приговорили к ношению sacos benditos и к регулярному посещению святой мессы по воскресеньям, причем прежде они должны являться к священнику, дабы засвидетельствовать свое присутствие. Наконец, в назначенные дни им надлежало посещать seminario geral, школу католического вероучения, и регулярно сдавать экзамены.
