— Вот Алла меня и попросила.
— Что она попросила?
— Поговорить с тобой. Чтобы ты повлиял. Ты же самый близкий его друг.
— Светка, это же смешно.
— Смешно? — И на глазах у Светки неожиданно наворачиваются слезы. — А Димку оставлять без отца тоже смешно? — И еле слышно добавляет: — Я знаю, как без отца…
Тут я не выдерживаю, придвигаюсь к Светке и молча обнимаю ее. Она на секунду замирает, потом отталкивает меня.
— Димка не спит по ночам, — говорит она, и губы ее дрожат. — Просыпается, вскрикивает, зовет отца. Это ты знаешь?
— Да. Игорь мне об этом сказал. Ночью. В гостинице. Он тоже не спал.
— Вот видишь.
— Но тут виновата Алла. Она все время внушает Димке: «Твой папа плохой, он нас бросает, попроси папу остаться». Ну не дура, скажи?
Я не могу скрыть свое раздражение.
— У нее пропала гордость, — огорченно отвечает Светка. — Она слишком любит Игоря. Разве можно ее за это обвинять? Она его любит, пойми!
Мне начинает казаться, что Светка сейчас воюет не только за Аллу и страшно ей тоже не только за нее. И мне становится не по себе, становится почему-то холодно и тоже страшно.
— Нет, — убежденно говорит Светка, — во всем виновата та женщина. Недавно я прочла рассказ, где женщина отвергла женатого человека, который ее давно любил и которого она любила, и сохранила ту семью. Хотя жена у него была отвратительная.
— Ну и что хорошего? — И я вспоминаю этот рассказ. — Заставила его всю жизнь мучиться, жить без любви. И себя лишила ее. Слава богу, это очень мало похоже на правду.
— Да, мало похоже, — грустно соглашается Светка.
Некоторое время мы молчим. Я закуриваю и снова начинаю чувствовать, как устал за сегодняшний день.
— Что же будет? — спрашивает Светка, глядя куда-то в пространство. — Неужели ничего нельзя сделать?
Я снова не выдерживаю, обнимаю, прижимаю ее к себе, словно пытаясь защитить от чего-то. Светка на этот раз не вырывается.
— Мне страшно, — шепчет она и зябко поводит плечами.
И мы снова молчим. Долго молчим. Мы думаем об одном и том же. Может быть, впервые мы думаем об этом так серьезно. И одновременно я думаю об Игоре, о том, как же ему поступить, на что решиться. Я же его люблю, этого молчаливого и упрямого типа. Поэтому я невольно думаю сразу и о нем, и о нас со Светкой.
Кто-то из папиных друзей однажды сказал: «Порой я вдруг начинаю мыслить двухслойно. И тогда не могу сосредоточиться. Для ученого весьма нежелательное состояние». После этого сколько раз я себя ловил на том же. Вот и сейчас так, но думать мне это не мешает, серьезно думать.
Неужели и мы со Светкой, и вообще никто и никогда не гарантирован от того, что случилось у Игоря? Неужели Светка когда-нибудь вдруг так полюбит другого, что сегодняшняя ее любовь покажется ей пустяком или даже еще хуже — мукой? Или я, например? Невероятно! И так ужасно, что я не могу себе представить что-либо подобное. Но, в общем-то, большинство или по крайней мере многие находят же друг друга на всю жизнь. И счастливы. Вот хотя бы мои родители. Но разве я знаю, как они прожили все эти годы? И может быть, их друзья им тоже когда-то помогли? Но как я могу помочь Игорю? Уговорить остаться? Это будет правильно, если все случившееся с ним — минутное затмение. А если нет? И я, допустим, его уговорю. Скажет он мне потом спасибо? Разве можно всю жизнь прожить с женщиной без ощущения радости от этого, только с мыслью, что так надо, что ничего не поделаешь? Всю жизнь!.. Нет, невозможно. И недопустимо! Даже дети, по-моему, почувствуют всю фальшь такой семьи. Нет, жить надо по-любви и только пока она есть. А это может продолжаться всю жизнь, я уверен в этом. Надо только сделать очень верный выбор.
Я чуть-чуть отстраняюсь и смотрю на Светкин тонкий профиль, ловлю непривычно задумчивый взгляд и переполняюсь нежностью до дрожи в пальцах. Я в силой прижимаю Светку к себе и шепчу ей на ухо:
— Не могу без тебя жить, слышишь?
Светка молчит, но я чувствую, что она улыбается, и еще я чувствую, что она думает сейчас то же самое.
Звонит телефон. Светка неохотно отрывается от меня и сползает с тахты.
— Наверное, Зоя, — говорит она.
Но оказывается, просто ошиблись номером. Это теперь случается почему-то очень часто. И Светка терпеливо объясняет кому-то, что это не больница, а частная квартира. И наконец вешает трубку.
— Да, ты знаешь, — говорит она, возвращаясь на тахту, — Зоя достала точно такую кофточку, что ты мне однажды показывал, помнишь?
Я невольно настораживаюсь.
— Где достала?
— Ну где достают? — лукаво улыбается Светка, двумя руками поправляя волосы. — У спекулянтки, конечно.
— Сколько же она заплатила?
— Кажется, тридцать пять рублей.
Ого! Это почти на десять рублей больше государственной цены.
— А ты знаешь эту спекулянтку?
Светка смеется.
— Тоже хочешь купить? Или хочешь арестовать ее?
— Просто интересно, — я равнодушно пожимаю плечами.
— Витик, ты со мной никогда не хитри. Я тебя для этого слишком хорошо знаю, — Светка, улыбаясь, грозит мне пальцем. — Тебя очень заинтересовало то, что я сказала.
— Ну допустим.
— Так вот. Я ее не знаю. Я только один раз видела ее у Зои.
Снова звонит телефон. Светка тянется к трубке.
Вскоре приходит запыхавшаяся, усталая и, конечно, с тяжелой продуктовой сумкой в руке Анна Михайловна. Сумку она пытается спрятать, чтобы не видела Светка. Я снимаю с Анны Михайловны пальто и перехватываю злополучную сумку.
Она заходит в комнату и грузно опускается на тахту. Широкое оплывшее лицо ее бледно, на лбу выступили капельки пота.
— Эти собрания меня доконают, — жалуется она.
Светка кончает болтать по телефону и накрывает на кухне стол.
После ужина я ухожу. Светка, обнимая меня в передней, шепчет на ухо:
— Витик, поговори с той Леной. Тебе удобно? Ты ведь сразу все почувствуешь. Я же знаю.
Я киваю головой, хотя решительно не представляю, как может состояться такой разговор.
Утром я прежде всего связываюсь с телефонным узлом, которому принадлежит номер, сообщенный нам Николовым. Через некоторое время мне дают справку: номер этот принадлежит некоему Бурлакову Светозару Еремеевичу. В картотеке телефонного узла значится и адрес абонента.
Пока что это имя мне ничего не говорит. Надо копать дальше. Хотя возможно, что время я потрачу попусту и Зурих просто выдумал этот номер для Николова. Впрочем, вряд ли. Мне кажется, Николов его чем-то заинтересовал. Иначе зачем бы он дал ему одесский адрес, зачем звонил, предлагал встретиться и, наконец, обещал писать?
Все эти мысли приходят мне по дороге, пока я еду в местное отделение милиции. Там я встречаюсь с участковым инспектором, еще кое с кем из сотрудников, смотрю некоторые материалы. Затем я иду в домоуправление кооперативного дома, где живет Бурлаков, и знакомлюсь с двумя весьма симпатичными и болтливыми особами, бухгалтером и делопроизводителем, которые довольно быстро проникаются ко мне симпатией, и я в конце концов получаю довольно интересные сведения о гражданине Бурлакове.
Вообще я вам должен сказать, что собирать о ком-то сведения и рыться в его «грязном белье» занятие не из приятных. Но тут есть нравственные принципы, через которые нельзя перешагивать, и твердое убеждение в справедливости борьбы, которую мы ведем. В чем заключаются эти принципы? Во-первых, ты должен интересоваться в личной жизни человека только тем, что непосредственно относится к делу, которым ты занят; во-вторых, твой интерес никто не должен обнаружить, между прочим, еще и потому, что это может бросить незаслуженно тень на того человека и чем-то ему повредить; и, наконец, в-третьих, ты не смеешь злоупотреблять полученными данными или даже просто выболтать их посторонним лицам. Все полученные тобой сведения о каком-либо человеке, который отнюдь не всегда в конечном счете оказывается преступником, автоматически становятся служебной тайной, которая охраняется нами так же строго, как, допустим, тайна медицинская.
У нас как-то был разговор на эту тему с отцом. Они с мамой ведь оба медики и тоже вынуждены хранить немало интимнейших секретов своих пациентов. «Тут есть одна существеннейшая разница, — заметил отец. — Человек сам доверяет мне свои секреты, а вы узнаете о них без его ведома». — «Что из этого, по-твоему, следует?» — спросил я. «Надо иметь особый такт, — подумав, ответил отец. — Особую, что ли, щепетильность. Не знаю, учат ли вас этому». Конечно, лучше бы вообще не заниматься этим. Так, по-моему, в глубине души думает и отец. Да, лучше, если бы… если бы не справедливость борьбы, которую мы ведем.
Я сейчас не говорю об искоренений причин преступности и ее самой как социального явления. Это дело всего общества. Но вот наша борьба, моя и моих товарищей, включает в себя лишь две, но, однако, весьма важные и вполне конкретные задачи. Первая, это предотвращение готовящегося преступления, вторая — непременное раскрытие уже совершенного и задержание преступников. Борьба эта справедливая и в высшей степени нравственная, не так ли? Вы скажете, что такую борьбу нельзя вести безнравственными методами, а капаться без ведома человека в его жизни — это безнравственно. Вообще? Всегда? При любых обстоятельствах, спрошу я вас? Но, как известно, абстрактных истин нет, истина всегда конкретна. Что есть добро? Что есть зло? Не оборачивается ли одно другим при определенных, конкретных обстоятельствах? Рана от ножа бандита — это зло, но рана от ножа хирурга — это уже добро. Свободная воля — это добро, но как часто она оборачивается злом. Безнравственное любопытство при определенных условиях оборачивается нравственно необходимым знанием. Все конкретно, все оценивается исходя из условий жизни и борьбы. И если на наше узнавание человеческих жизней наложить те принципы и те задачи, о которых я говорил, то это добро, а не зло, это нравственно. И никто мне не докажет обратное.
