но очень показательное стихотворение: «Был я гений и талант, это вехи пройдены, а теперь я оккупант и предатель родины». Смех смехом, но короткий текст стихотворения обнаруживает логику неисключенного третьего, в которой для корректного определения ситуации требуется небинарная система различений…",Между страхом и ужасом | Colta.ru,https://www.colta.ru/articles/specials/29743-na-segodnya-evgeniya-vezhlyan-mezhdu-strahom-i-uzhasom?fbclid=IwAR0r2YDHvr-4WRx4wKgiuWAR5nMHE673qE_M23SN4fd48z_BtUZLXJv0NoM,2023-12-13 02:40:58 -0500
Признать симптом | Colta.ru,"Перед самым приговором Саши Скочиленко в «Бумаге» вышло интервью с пожилой женщиной, назовем ее Г., которая, увидев антивоенные ценники в одном из магазинов Санкт-Петербурга, написала заявление в полицию. Оно и положило начало делу о «фейках» о российской армии, которое для Саши обернулось семью годами в колонии общего режима. Открывая это интервью, я ожидала прочитать типичные рассуждения о предателях родины и ЛГБТ-инструкторах НАТО — и тут не разочаровалась. И все же текст удивил меня — и в первую очередь тем, что, помимо того, что я ожидала увидеть, в нем есть абсолютно всё. Есть уверенные утверждения, что данные о жертвах в Украине на ценниках — это дезинформация, за которыми почти без перехода следуют оправдания этих жертв («мирные жертвы есть всегда»). Есть откровенная враждебность к оппозиционным активистам, которых Г. именует не иначе как «кодлой», — и признания в «помешанности» на декабристах, судя по всему, вполне искреннее. Г. называет себя пацифисткой, но тут же добавляет, что «добро должно быть с кулаками» и «дураков и в церкви бьют» (для пацифизма в его чистом виде все же свойственно отрицание любого насилия, «пацифизм с кулаками» — это нонсенс). Войну в Украине Г. трактует, объясняя, что это то ли некие «сволочи» «бьют русских людей и с той, и с другой стороны», то ли все-таки русские люди бьют друг друга, но их «заставляют драться» (в другом фрагменте они уже не бьют друг друга, а занимаются защитой — кого и от чего, выяснить из этого текста сложно). Наконец, глубокое недоверие к режиму, например, неприятие и критика института выборов («я не хожу на выборы, это балаган»), соседствуют в этом интервью с поддержкой его главного гаранта — Владимира Путина (в первую очередь за «возвращение» Крыма). Подобные противоречия, а то и соседство полных противоположностей присутствует в речи, к какой бы теме Г. ни обращалась. Интересно, что сама Г., похоже, тоже в курсе этого, что можно понять по ее многочисленным оговоркам и ответам потенциальным оппонентам (о взглядах и аргументах которых она, кстати, очень хорошо информирована). Но больше всего меня поразили не эти расхождения сами по себе. Меня поразило, что хотя, следуя за академической выучкой, я отмечаю для себя нелогичность текста и полную кашу в рассуждениях, на уровне бытовой логики мне абсолютно понятно, о чем идет речь. Несмотря на двухлетнюю эмиграцию, я по-прежнему считываю этот язык, распознаю все его коды, и вижу, как связаны для Г. те вещи, которые по законам логики связаны быть не могут. Я понимаю, почему одни неожиданные пассажи переходят в другие, и как держится вся эта шаткая (и одновременно удивительно устойчивая) конструкция. Я ориентируюсь в этой речи настолько, что могу завершать предложения, не дочитывая, как влюбленные заканчивают фразы друг друга или как слепой человек уверенно двигается по квартире, в которой прожил всю свою жизнь. Как бы ни сочувствовала я Саше Скочиленко, как бы ни осуждала действия Г., я разделяю с последней язык, на котором она говорит, его понимание — это общее между нами. Или, что мне кажется более точным, я разделяю симптом, в который превратилась эта речь. Фрейд определял симптом как образование, которое по своей сущности является компромиссным — в том смысле, что симптом «мирит» между собой бессознательные импульсы, которые нельзя удовлетворить полностью, и сознательную жизнь человека. В результате рождается зашифрованное сообщение, которое, как и симптом в медицине, нарывает, оно мешает течению повседневности и разворачиванию речи. Симптом сигнализирует о существовании противоречия, и содержание этого сигнала может быть распознано (расшифровано) в работе с психоаналитиком, который обратит внимание на детали, например, оговорки или сны. Мне кажется, почти вся публичная речь на русском языке превратилась в один большой симптом: сказать что-либо прямо стало почти невозможно, причем как изнутри России, так и из эмиграции, где, казалось бы, нет страха сесть за слова, а значит, говорить должно быть проще. В реальности это совсем не так. Все раньше вполне подходящие слова теперь ощущаются как неточные и неуместные еще в процессе письма, а после публикации написанного их смысл начинает переживать мутации, которые и не снились героиням фильма «Аннигиляция». То, что утверждали о «смерти автора» и интерпретации читателя постструктуралисты, приняло вдруг очевидный и брутальный характер. И это не только мои личные впечатления: я постоянно слышу от знакомых, которые профессионально занимаются текстами, что их навыки будто обнулились (симптоматично, что именно это слово пришло мне в голову в первую очередь): то, что они умели лучше всего — облекать идеи в слова, находить новые темы, вести диалог, стало вдруг невозможно и невыносимо. Это касается и уехавших, и оставшихся, и тех, кто раньше писал и говорил легко, и проходящих в этом процессе через большое сопротивление. Меня саму спасает только то, что большую часть своей академической работы я сейчас веду на английском. Но иногда я пишу и тексты, как этот, — и снова чувствую себя как во время приема у психотерапевта, на котором мне приходится признаваться в каком-то ужасном и стыдном секрете. Я пытаюсь обойти его, но он лезет на свет, бесцеремонно захватывая пространство моей речи. Я не знаю, о чем сигнализирует симптом, о котором я тут говорю, к чему он отсылает нас, что требует, чтобы мы разгадали о нем. Я не знаю, как быть с той дырявой речью, чья очевидная противоречивость оказывается лишь слегка сглажена аффектом (который именно поэтому так необходим ей), — за почти два года с начала полномасштабного вторжения в Украину она стала нормой языка, которая не приближает нас ни к пониманию друг друга, ни к поиску выходов из сложившейся ситуации. Я не знаю даже, откуда точно взялась эта речь — кроме государственной пропаганды, у нее, по ощущениям, большая (травматическая, имперская, подставьте нужное слово) история и много разных источников. Наконец, я не знаю, какую альтернативу мы можем предложить этой речи, к которой по многим причинам так сложно подступиться — она не только логически не связна, но и крайне параноидальна, так что ее как будто нельзя «переспорить» при помощи разоблачений режима (это лишь усилит бред преследования).
