Сначала Любочкину все нравилось – просто балдел. А потом… Порядок этот… платочки носовые по цвету, тарелочки стопочкой, чашечки в ряд. Подушки на диване – одна сползет, Раиса бросается поправить. Чокнешься. Не орет, а спокойненько так: «Николай! Опять плохо вымыта чашка!» Или так: «Николай! Ящик для грязных носков – на балконе. В ванной – негигиенично».
«Негигиенично» – любимое слово! Вроде бы что человеку надо? Рубашки поглажены, носки тоже. Компот. Белье аж скрипит, поворачиваешься – тело колет, так накрахмалено.
В субботу – по магазинам, под ручку. А там – по списку. Масло – столько-то, кура, картошка. Яблоки – чтоб желудок работал. Полезно. Сироп из шиповника – утром ложка, на ночь – медок. Для спокойного сна. И еще была у нее одна страсть. Одно, так сказать, хобби. Раиса вязала. Но не из ниток, нет. Из чулок. Из старых чулок вязала мочалки. Длинные косы. А потом всем дарила. А однажды он углядел, что эту мочалку она вынимает из своей башни – той, что крутила на голове. Вынула ее, эту чулочную косу, и в комод положила. Он комод приоткрыл, и его чуть не вырвало.
И такая тоска… Глаза на Раису не смотрят. А она – про супружеский долг. Два раза в неделю – по расписанию. Среда и суббота. Тут он взорвался:
– Какое там, Рая, расписание? А если устал, допустим, вот в среду? Или хочу в понедельник? Желание вдруг появилось?
Возражал. Спорил. Сопротивлялся. Снова стал зависать у дружков. Жаловаться. Не складывается, мол. Никак не идет. Такие дела. Опять спешил на «козла» во дворе и в преферанс.
А она, благоверная, губки подожмет и говорит ему со вздохом:
– Зеленый ты помидор, Любочкин! Упал с ветки и в траву закатился. Вечнозеленый. И никогда уже не созреешь. Потому что нету в тебе сознательности. И благодарности нету. Я тебе – и то, и се. Другой бы молился! Что женщину порядочную на жизненном, кривоватом пути своем встретил. А ты – все туда же. Пивко, картишки, дружки. Грустно мне на тебя смотреть, Коля. Грустно и больно. Обидно даже!
– А вы не грустите и не обижайтесь, – отвечал Любочкин, переходя с ней почему-то на «вы».
Тогда она садилась у окна и принималась плакать. А плакала она странно – как курица клехтала. Кудахтала так. И булькала еще. Смешно, хоть удавись…
Не было жизни, опять не было… А однажды она заявила:
– Давай, Коля, заведем ребенка. Ну, для сплочения, так сказать, семейной жизни.
– Заводят котят, – огрызнулся Любочкин.
И как представил… Мама дорогая! Совсем помешается – пеленки в ведре кипятить, проглаживать, какашки детские нюхать. Вопли опять, скандалы… Не, не пойдет. Сваливать надо!
Курил на балконе и думал: «Вот жизнь! Хорошая вроде женщина. Порядочная. Положительная, можно сказать, во всех смыслах. Хозяйственная, чистоплотная. Готовит вкусно. Не скандальная, вроде Светки, спокойная. С жилплощадью опять же. А жизни-то нет! Нет жизни – вот хоть убейся. И любви тоже нет. Может быть, все дело в этом?»
Может, бог его наказал, что по расчету? Так ведь не по расчету – по трезвой, как говорится, голове. С умом ведь женился. А толку?
Подошел к кровати – спит. Спокойно, руки сложила на пышной груди, косица лежит на плече. Лоб и нос от крема блестят. Ночнушка вся в кружеве. И дышит спокойно и ровно. Совесть у человека чистая. Не то что у него, у Любочкина. Не совесть, а рана глубокая.
«Сваливать надо, – с тоской подумал он, – а куда? К Светке и Дашке? Не пустят. Да и самому туда – уж лучше в могилу».
Лег с краю, и вдруг затошнило. От всего. И от жизни этой… Семейной. В первую очередь.
Ушел он от Раи. Ушел. Кантовался у Васьки Краснова – тот свою благоверную в ЛТП пристроил на месяц. Совсем, говорит, допилась. У баб это быстро. А Васька в загуле: шляется с молодыми – совсем сикухи, по семнадцать лет. Веселые, шустрые, языкатые. В парк Горького ездят – качели, карусели, мороженое, шашлычок под пивко.
– Давай с нами! – предложил Васька. – Хоть оторвешься от своей зануды, расслабишься!
А поехали! Что уж терять! Поехали. Качели-карусели… Эх, жизнь!
У парка стайка девчонок – три штуки, и все Васькины. В смысле – подружки. Одна – зазноба. Красивая. Женей зовут. Идет прямо, смотрит перед собой. А Васька кругами, кругами. Еще бы – такая краля! А две другие – тоже ничего себе. Симпатичные. Поля и Оля. В училище на портних учатся.
Любочкин грустить перестал и на Олю заглядывается – всегда ему нравились беленькие. Поля заметила и Оле в ухо дует. Что говорит, не слышно. Может, отговаривает?
После каруселей и американских горок пошли в шашлычную. Себе – пивка, девчонкам – белого винца. Ну и шашлычка, разумеется. С томатным соусом. Девчонки выпили, порозовели. Даже строгая Женя вроде как подобрела. Руку свою из красновской не вынимает и тоже хихикает. Потом взяли лодки и стали кататься. Поля сидит хмурая – ясно, в пролете. А Оля веселая – Любочкин анекдотами сыпет, а она ухохатывается.
Васька шепнул:
– Иди погуляй. Я с Женькой домой. Быстро управлюсь – у нее родители строгие, к одиннадцати надо быть дома.
Пришлось провожать Олю-Полю. Сначала Полю, потом Олю. Долго стояли у подъезда и про жизнь разговаривали. Оля жила с бабулей – родители зарабатывали на БАМе. Про свои женитьбы и дочку Любочкин не сказал – испугался. Потому что влюбился. Это он понял тогда же, у подъезда. Сразу причем понял. Четко и сразу. Потому что так у него еще не было. До такой вот степени!
Потом эту Олю он называл по фамилии – не в лицо, конечно. От злости – Мелентьева. Сколько горя она ему принесла, сколько страданий! Вспоминать страшно. Вертела им, крутила. Короче – измывалась. То приблизит к себе, то оттолкнет. И при этом еще и унизит. А он был готов… Да на все! Скажи ему прыгнуть с двенадцатого этажа – не задумается. Дурак. Все понимал, а поделать с собой ничего не мог. И разве это – любовь?
Васька однажды сказал:
– Ты это… на Мелентьеву эту… Не очень.
– В смысле? – не понял Любочкин.
– Да хахаль у нее есть, – с неохотой промолвил Краснов. – Женька сказала. Она, твоя Ольга, так и сказала: – Я от него прям сознание теряю. В смысле – от хахаля. Это как, Коль? Что это значит?
И Васька в упор уставился на него.
Любочкин пожал плечами.
– Здоровьем, наверное, слабая, – неуверенно сказал он, – вот и теряет.
Но Краснов вдруг засомневался.
– Или – сильная. Ты вот как думаешь?
Еще проболталась Женька, что хахаль мелентьевский жениться на ней не думает, хоть и «ходят» они уже года три. Какой-то спортсмен, что ли. Хоккеист, то ли футболист. И еще – бабник отпетый. А эта дура… Даже вены себе пыталась резать – такая любовь. Короче, валить от нее надо, и побыстрее!
И Любочкин решил: пошлет ее куда подальше!
Только собрался, а она к нему ластится:
– Коля-Николай, Колокольчик, Колюнчик.
Кто ж это выдержит? Опять закрутило. А спустя месяц:
– Пошел ты, Коля, к черту! Видеть твою унылую морду противно.
Видно, опять хоккеист прорезался. Гад. А через месяц опять:
– Колокольчик! Куда ты пропал?
Блин. Собрался он с силами и говорит:
– Знаешь, Ольга, хватит! Нет моих сил это терпеть. Выбирай: или он, или я. Хочешь – в загс, хочешь – ребеночка родим!
Как он хотел от Мелентьевой ребенка! Маленького, беленького – как сама Мелентьева.
А она ему в лицо:
– От тебя, Любочкин? Да ты что, издеваешься? Ни кола, ни двора. Нищета и плебей! Ребеночка захотел! А что ты собой представляешь, чтоб от тебя ребеночка рожать? И кто от тебя получится? Такой же лох педальный, как ты сам?
Опять унижала… Стерва. А личико ангельское! Носик курносый, ямочки на щеках, глазки голубые, наивные… А как рот откроет – почище бывшей супруги Светланы. Как мегера становится, как овчарка цепная.
И опять его мурыжит – то приходи, Колясик, то пошел вон, идиот!
Он уходил и давал себе слово – никогда! Никогда больше не купится он на эти ямочки и на эти глазки. Все, хорош. К телефону не подходил, когда она звонила. Один день. А на второй трубку схватил, точно пожарный шланг при пожаре.
Краснов сделал вывод – приворожила! Посидели, подумали, пивка попили и решили – точно. Приворожила. А как по-другому? Если все про женщину понимаешь, а отлепиться никак не можешь? Нет никаких сил от нее отлепиться!
Стали искать знахарку. Васька сказал, что такая бабка была, и жила она в соседнем селе, откуда сам Васька родом. Поехали.
Ехали в поезде, и Любочкин смотрел в окно. Перелески, поселки, шлагбаумы. Редкие машины и переезды, мужики на телегах. Бабы в ватниках ковыряются в огородах. Пацаны на великах. В окошках свет зажигается, дым из труб валит. Короче, жизнь. А у него, у Николая Любочкина, одна лишь душевная мука.
Бабка-знахарка оказалась жива – обрадовались. Столетняя, в валенках по избе ковыляет и мутным глазом посматривает.
Достала грязную банку, булькнула туда из бутылки водой и зашептала, чего – не поймешь. Они с Васькой сидят и не дышат. Страшно. Чистая ведьма косматая. Дула, дула, а потом прошамкала:
– Пришкварило тебя к поганой бабе. – И ржет, зубом кривым хвалится.
