– Учись! Учись, а то будешь всю жизнь у станка.
И показывала на свои ноги. А ноги были как тумбы – красные и распухшие.
Галя решила, что пойдет на учителя. Учителю всегда уважение и почет. В девятом классе влюбилась. В Сашу Павлова. Он неказистый был, но самый умный из пацанов. Говорил:
– Веришь, Галка, профессором стану!
Она верила. Чего б ему и не стать? Умный, да и семья хорошая.
Попала она однажды к нему. Квартира красивая, мебель, ковер на полу, книги на полках. Побоялась ступить на ковер и обошла его краем. А мамаша Сашкина вдруг засмеялась.
– Ковер, деточка, положен, чтоб на него ступали. А вовсе не для красоты!
Галя смутилась и что-то пролепетала: дескать, коврам хорошо на стене… Мама вот говорила: накопим – и на стену. Вот красота!
Мамаша Сашкина усмехнулась и предложила им чаю. Сели пить чай с тортом. Галя подумала – торт в будний день! Просто так, не день рождения, не Первомай, не Октябрьские.
Она всегда заглядывалась на витрины, где стояли пышные, разукрашенные, разноцветные торты. И больше всего ей хотелось цукатов, что украшали торт сверху, или желе с застывшими фруктами.
Сашкина мать расспрашивала Галю про семью и родителей. Сашка вздыхал и мать останавливал. А та отмахивалась от него, как от мухи, и говорила:
– Ну, любопытно же, с кем мой сын дружит!
Галя отвечала скупо и неохотно. Мама – на фабрике, отец… Утонул.
– Понятно. – Сашкина мать прищурила глаз и, вздохнув, повторила: – Теперь все понятно!
Галя встала и пошла в коридор. Надевая пальто, громко крикнула:
– Спасибо за чай! И за торт – особенно!
Выскочила на лестницу и там разревелась. Сашка выскочил следом и стал ее утешать.
Даже обнял. А она вырвалась и бросилась прочь. Всю ночь проплакала. Почему – самой непонятно.
Ведь ничем ее не обидели, чаю налили, торт поставили. А она чувствовала, что ее еще ни разу так не унижали. Ни разу в жизни.
Сашка пытался мириться и все приговаривал:
– Вот на что ты обиделась? Я не пойму!
А когда она ему зло бросила:
– Да пошел ты!
Он покраснел и сказал:
– А мама права! Ты еще и норовистая. У бедных особенная гордость, да, Степанова?
А мама Галина сказала, что и слава богу! Брать надо по себе. Куда со свиным рылом в калашный ряд? Сожрали бы они тебя с потрохами, и все дела. Ищи по себе!
Нашла. Очень скоро, через полгода. Гришка Смирнов был соседом по бараку. Пришел из армии и «подцепил» малолетку, как сам говорил. Галя была тогда хорошенькая – русая коса, голубые глаза. Талия тонкая, ноги легкие… И куда все делось? Да еще и так быстро…
Школу она закончила, а в техникум поступить не успела. Залетела. Дура. Ох, мать тогда убивалась!
Гришка не отказался, и сыграли свадьбу. Столы накрыли в общем коридоре – сколотили лавки, чтобы все уместились. Свадьбу Галя помнила плохо – лампочки в коридоре были тусклые, все быстро напились, и начался гвалт и выяснение отношений. Ее сильно мутило, и на еду она смотреть не могла. Очень хотелось лечь и накрыть голову подушкой – чтобы не слышать все это и не видеть.
Гришка пришел под утро – злой как собака. Ткнул ее в бок.
– Подвинься! Корова.
Лег и захрапел, дыша ей в лицо перегаром и кислой капустой.
Жизнь не заладилась с первого дня. Муж выпивал, шлялся по соседям и смотрел на нее пустыми и ненавидящими глазами.
Когда родился Петька, ничего не изменилось. Только бараки стали ломать и давать квартиры. Дали и им – двухкомнатную, большую и светлую, и это была радость. Зарплату Гришка не отдавал, и вскоре Галя узнала, что у него есть зазноба.
– Уходи! – умоляла она. – Ну зачем мы тебе? Ты ведь нас ненавидишь.
– Ненавижу, – хмуро кивал Гришка и добавлял: – Тебя и твою мамашу. А сына – люблю! И его не оставлю. Точка.
Только в чем эта любовь заключалась, понять было сложно. Потом стал грозиться, что квартиру он разменяет – прописан, и получали на всех.
Мама сказала:
– Терпи. Квартиру ему не отдам. Да и куда мы поедем? Опять в коммуналку?
Но бог не Тимошка, видит немножко. Помер Гришка. Замерз в сугробе и помер. Грех говорить, а отмучились…
Вроде и стало полегче, а счастья все не было. Учиться уже было поздно, и Галя пошла санитаркой в больницу. Надо было поднимать сына.
Больше всего боялась она Гришкиных генов – только бы парень не запил! Богу молилась, в церковь ходила. Только не это! Готова была принять любую кару, любое испытание…
Услышал боженька: Петька рос строгим, серьезным, молчаливым – слова не выпросишь, но по компашкам не шлялся, после армии пошел работать и сразу женился.
Жить уехали к его жене в Подмосковье. Свой дом, огород. Девочка была неплохая, и вот сейчас бы зажить Гале! А «зажить» все не получалось! Ну никак…
В свои сорок пять она чувствовала себя пенсионеркой. Вернее, о пенсии только мечтала. Скорей бы, скорей! Сидеть дома, смотреть телевизор – «Поле чудес» или там сериалы. Вон их сколько – по всем каналам!
Маму похоронила – свободы теперь было столько… Что задыхалась она от этой свободы! Откроешь входную дверь – а там тишина! Да такая, что слышно, как муха чешется… Разденется, чайник поставит, халат наденет, сядет за стол и – хоть вой! Так тоскливо…
Из санитарок ее перевели в буфетчицы – привезти с кухни обед, нарезать хлеб, налить ряженки или компота, раздать, собрать, вымыть тарелки и ложки. Завтрак, обед, ужин. На ночь – кефир. Два через два. Тихо, спокойно, сытно. Домой можно взять, что осталось – хлеба, кефира, яблок, что больные не съели. Были такие, что ели домашнее и отказывались от яиц и от сыра. Тогда забирала и это – чего добру пропадать? Все равно – в ведро, в помойку.
Жила она тихо и грустно. Сын приезжал нечасто, но привозил внучку, и это была большая радость. В отпуск она ездила к сыну – копалась в огороде, ходила на речку. Иногда ездила в деревню, к отцовской родне – на папину могилку. Мечтала съездить в Питер – дня на три или больше. Прокатиться на катерке по каналам, посмотреть дворцы. Копила на шубу – мутоновую, блестящую. Работу свою она не то чтоб любила… Но женщиной она была доброй, и если случалось помочь – бабушке одинокой или кому еще, – радовалась. Знала, что за зверь одиночество, как никто – знала…
Любочкин целыми днями лежал на кровати и смотрел в потолок. Жить не хотелось. Совсем. Окончательно понял, что не жизнь у него, а прозябание. Ни родни, ни друзей – никого. Васька Краснов пропал с горизонта – уехал к какой-то бабенке в Ростов и хату свою сдал, сказал, что жить будет там королем и работать не надо.
Кононенок однажды он встретил. Идут как два холодильника – большие, важные. Гусаки откормленные. Оба в огромных норковых шапках – чисто папахи. Воркуют. Важно сказали, что купили машину и дачу. На него, Любочкина, посмотрели, как солдаты на вошь. Без уважения. Ну, это понятно – он для них – шваль, а не человек. Ни добра не нажил, ни семьи.
Он посмотрел им вслед и понял, что появилась на сердце зависть. Сам удивился – кому завидовать? Кононенкам? А зависть была…
Сестра делала ему уколы, а он и не спрашивал – что за уколы, от чего его лечат? Все по барабану – залечат, и славно. Чего зря небо коптить? Ничего он хорошего никому не сделал, да и ему никто и ничего. Наверное, в ответ. Что посеешь, как говорится…
Кононенки жили правильно. Васька Краснов жил весело. А он, Любочкин? А он жил никак. Ни зла от него, ни добра. Хотя зло, наверное, было….
Обед разносила высокая тетка с густыми усами.
– А эта… Где? Беленькая? – тихо спросил Любочкин. – Ну, та, что вчера?
Усатая усмехнулась.
– Галька Смирнова? Да послезавтра будет. Мы ж два через два. А что, понравилась? – засмеялась усатая.
– Да ладно, – смущенно буркнул Любочкин, – какое «понравилась»… Просто спросил.
Вечером опять повалила родня. К Володьке жена с лошадиной и скучной физией – опять с банками и лоточками. Опять уговаривала: «Поешь, Вова, творожники, поешь холодца…»
А Вова опять кривил морду и был недоволен. Потом подошла его дочка. Копия Вовы – тоже с «мордашкой». Губки кривит и медицину поносит. Лечат не так и вообще – коновалы. Все рвалась с врачом разобраться. А не повезло – врачи давно по домам. Ей не повезло, а вот им – очень. Свяжись с этой… цацей. Не оберешься.
К Сереге снова пришла его жопастенькая. Снова веселая и с апельсинами. «Лучше бы пожрать принесла», – хмыкнул Любочкин.
Молодая, что понимает. Села на кровать, и воркуют как голуби.
К деду пришла супружница – так он называл свою жену. Женщина пожилая, приветливая. Гладила его по голове, а он ее держал за ручку…
Видно было – прожили они хорошо, и женой он своей гордится. Называет по отчеству – Зоя Платоновна.
А позже прискакала и внучка – хорошая девка, веселая. Пирожков принесла и мороженого. На всех.
Любочкину хотелось особенно пирожков, но он отказался. Сказал, что сыт. Неловко было. Отчего-то неловко. Вроде как его жалеют. Никто к нему не приходит.
