– Я уже намекнул. Нужна революция!
– Революция? – переспросил он и щелкнул клювом.
– Да, – подтвердил я, – революция. Но не какая-нибудь страшная со стрельбой, кровью, грабежом и разбоем. Такая революция, знаете ли, хорошая, мягкая.
– Бархатная, что ли?
– Ну, бархатная, или вельветовая, или шелковая – важно не определение, а суть. Чтобы произошла революция в умах. Чтобы люди поняли, что они живут неправильно, и чтобы захотели жить правильно.
Так сказал я и затаил дыхание: что он ответит? Или ничего не ответит, а кликнет стражу. Даже думать о том, что станется со мной, тогда не хотелось. Но ответ его оказался для меня неожидан.
– Совершенно с вами согласен, – сказал он спокойно. – Но революция, это такое дело, в котором, вы сами знаете, без народа не обойтись. А наш народ, как мы уже выяснили, слишком терпелив и пассивен и, что с ним ни делай, безмолвствует. На мирную революцию он совсем не способен, а чтобы произвести революцию настоящую, его надо как-то сильно задеть, возбудить, обидеть и озлобить. Ему надо устроить очень плохую жизнь, чтобы он захотел жить хорошо.
– Так вот и сделайте это! – вскричал я. – Постарайтесь сделать жизнь еще хуже, чем есть.
– Легко сказать, – вздохнул он. – Разве вы не видите, что я стараюсь. Я много чего делаю, чтобы народ озлобить, но вы же видите, он незлобив и, тем более, необидчив. Все терпит, утешаясь тем, что раньше хуже было. И это правда. Раньше людей загоняли в колхозы, раскулачивали, расказачивали, раскорячивали, ссылали в Сибирь, морили голодом, сажали за колоски, расстреливали за анекдот. Но если даже таким образом не удалось вывести народ из себя, что же я один могу с ним сделать? Он слишком хороший. Добрый, доверчивый, терпеливый.
– Согласен, – говорю, – он хороший, он добрый, он доверчивый. Но неужели совсем невозможно его как-нибудь ущучить, сделать ему что-нибудь такое, чтобы он, проклятьем заклейменный, весь, как один, поднялся во гневе и пошел вперед заре навстречу с топорами, вилами и автоматом Калашникова?
– Да куда ж больше? – Перлигос горестно покачал клювом. – Мы уж и так все стараемся – и я, и дума, и правительство. – Принимаем антинародные законы, увеличиваем плату за ЖКХ, фальсифицируем результаты выборов, разгоняем мирные шествия, давим людей на остановках, запрещаем спасение сирот, уничтожаем природу, увеличиваем, с одной стороны, количество олигархов и, с другой стороны, число живущих за чертой бедности, объявляем войну, а народ все равно терпит и верит, что с ним иначе поступать нельзя. Что я еще могу сделать?
– Что-нибудь можете, – сказал я уверенно.
– Может, и вы могли бы? – спросил он, прищурясь.
– На вашем месте мог бы, – ответил я, не подумав и не предвидя, к каким последствиям приведет меня этот безумный ответ.
– На моем месте, – произнес он задумчиво. – Мое место – это управление огромным сложным государством. Вы думаете, вы могли бы справиться?
– А почему бы нет, – отвечаю я легкомысленно.
Это его явно рассердило.
– Что значит, почему бы нет? Для того, чтобы управлять таким государством, это же надо иметь особые способности.
– Да что вы говорите, – махнул я рукой, забыв, с кем общаюсь. – Да нашим государством какие только дураки, идиоты и параноики ни руководили, и ничего, справлялись.
Я хотел развить свою мысль дальше и привести конкретные примеры, хотя бы те, что случились за последние лет девяносто. У одного был сифилис мозга, за что или в результате чего он и был провозглашен гением всех времен и народов. Второй был законченным злодеем, постоянно нарушал все человеческие законы, миллионы людей расстреливал, раскулачивал, загонял в колхозы и тем самым восстановил крепостное право в наихудшем виде. Честных и талантливых людей превращал в лагерную пыль, бездарно командовал вооруженными силами и за это, заплатив миллионами жизней, присвоил себе звание генералиссимуса и славу величайшего полководца. Третий восстанавливал «ленинские нормы», благодаря чему на свободу вышли десятки тысяч сидевших ни за что людей, но деяния второго осудил частично, поэтому люди шестьдесят лет рассуждают и не могут найти ответа на вопрос, есть ли польза в злодействе. Он же выдвигал разные глупые идеи. Пытаясь сохранить колхозную систему, засевал всю страну кукурузой, догонял и перегонял Америку и за двадцать лет обещал построить коммунизм. Четвертый любил присваивать себе воинские звания и полководческие заслуги, награждать себя орденами и к концу своего правления оказался маршалом, пятижды героем, лауреатом самой высокой литературной премии и, как болтали злые языки, рухнул под тяжестью навешанных на него наград. Пятый решил, что все дело в слабой общей дисциплине, велел ловить людей в банях и кинотеатрах и спрашивать, почему они днем не работают, но всех переловить не успел и вскоре умер, от всего надорвавшись. За ним взошел на трон шестой, совсем слабосильный, которого с самого начала водили под ручки. Он, как говорили, приступил к исполнению обязанностей, не приходя в сознание, и через двенадцать месяцев умер. Восьмым был молодой и полный сил реформатор. Он пытался систему перестроить и укрепить, но она под его руководством рухнула и упала в руки восьмому, временному демократу, который управлял страной между инфарктами и запоями, и однажды с похмелья передал управление девятому… Тут я себя остановил, радуясь тому, что все эти примеры привел сам себе только мысленно, а мой собеседник, как я понял, мыслей читать пока что не научился. На вслух высказанное суждение не рассердился и даже наоборот.
– Ну что ж, – сказал он, поскрипывая клювом, – если вы считаете, что нашим государством может управлять любой дурак, – при этом он иронически посмотрел на меня, – давайте попробуем.
Прикрыв глаза полупрозрачными веками, он надолго замер. Видимо, думал. Тяжело думал. Потом вдруг ожил, встрепенулся, решительно стукнул клювом по столу:
– Да, – говорит. – Я согласен. Объявляю вас своим преемником.
– Меня? – Я не поверил своим ушам. – Вы шутите?
– Нисколько. Вот вы знаете, мне многие люди завидуют, мечтают занять мое место и шепчут друг другу на ухо, что я его никогда добровольно не уступлю и поэтому меня надо свергнуть, посадить или убить.
– Что вы говорите? – вскричал я в негодовании. – Кто эти подлые люди?
– Ах, – вздохнул он печально, – если бы я знал. Ведь когда достигаешь моего положения, ты оказываешься немедленно окружен людьми, которые выражают тебе любовь, преданность и восторг. Восхищение твоим внешним видом, осанкой, мудростью и принимаемыми решениями. Никто не смеет усомниться в правильности твоих слов и действий, никто не оспорит твои намерения. Вот так изо дня в день тебя встречают широкими улыбками, тебе говорят комплименты, тобой восторгаются, а что за всем этим стоит, какие интриги плетутся за твоей спиной, ты узнаешь, только когда тебя выкинут из твоего кабинета, и ты увидишь, что никто тебя не любит, никто тобой не восхищается, никто тебе не промолвит доброго слова и не пожалеет. А если тебя потащат на эшафот, не кто иной, как твой самый ярый противник, рискуя собственным благополучием, скажет: «Ну это уж слишком!»
Должен признаться, что до личной встречи с Перлигосом я к нему не испытывал никаких симпатий и не очень верил свидетельствам людей, которым довелось с ним познакомиться раньше. Эти счастливцы утверждали, что при личном общении Их Высокопревосходительство производят впечатление исключительно скромного, открытого и обаятельного человека. Теперь я лично в его обаянии убедился, и чувство нежности к его положению заполнило мою грудь. И мне захотелось ему сказать, и я сказал:
– Господи, Иван Иванович, ну зачем же вы себя такими ненадежными людьми окружили?
– Ха, – сказал он и курлыкнул по-журавлиному, а может, по-пеликаньи (я до того не слышал, как курлыкают пеликаны), – вот когда вы займете мое место, вы сами не заметите, как они вас окружат, возьмут в кольцо и никому на них непохожему не дадут сквозь это кольцо пробиться. Если б вы знали, как мне все они надоели.
– Вы имеете в виду ваше окружение? – спросил я.
– Я имею в виду людей вашей породы.
Я удивился, что он так откровенно, и быстро сказал ему:
– А я не еврей.
– А я не антисемит, – тут же отреагировал он. – Я имею в виду не евреев, а всю людскую породу, в которой всего-то за всю историю был один человек, Махатма Ганди, с кем можно было поговорить. А я не вовремя появился. Не совпал с ним во времени, и вот живу одинокий в толпе людей.
Я хотел обидеться спросить: а как же я? Ну, Ганди нет, а разговор со мной вы вообще в расчет не принимаете?
Но я не смог его об этом спросить. Потому что он, сам от собственных слов возбудившись, застучал клювом по столу и, повысив голос, сказал:
– Ненавижу! Ненавижу этих двуногих существ, трусливых, лживых, вороватых, коварных, которые тебе льстят, улыбаются, клянутся в верности, а сами готовы в любую минуту солгать, предать, убить и ощипать. Многие обратили внимание на мой интерес к диким животным и птицам и воспринимают его как чудачество. Но воспринимайте это как хотите, а я диких зверей и птиц уважаю за их истинное стремление к свободе, за то, что они не убивают себе подобных, а тем, кого убивают, не лгут, что они их любят. Дикие звери и птицы, если уж показывают, что они вас любят, так они вас действительно любят. Вот почему я готов покинуть мир людей и уйти туда… вы сами понимаете или поймете. Так что вот, пожалуйста, уступаю вам трон. Или уже не хотите?
