– Ха-ха-ха! Слышите, ребята, Тоотс во время крестин граммофон завел. Что вы на это скажете? Ну, за это тебе, голубчик, от кистера достанется, будь покоен.
– Чудак, да я же по-настоящему и заводить его не хотел, так просто поставил, а он, черт его знает, сразу и понес.
– Сразу и понес – ха-ха-ха! Уж завтра мы у Кийра все узнаем, как там на самом деле было. А кто у них – мальчик или девочка?
– Мальчишка, гад.
– Как его назвали?
– Колумбусом.
– Колумбусом?
– Нет, нет, не Колумбусом. Сначала хотели назвать Колумбусом, а потом раздумали. Черт его знает, как это они его назвали? А, вспомнил – Пес!
– Пес? Ребенка назвали Пес?
– Да, так оно и есть… Не то Пес, не то Песси… или Пессу… Да я и сам не знаю.
– Как бы там ни было, только не Пес.
– Ну, значит, не Пес. Значит, какое-то другое имя. Но что-то вроде этого. Кто их разберет, там даже как будто их целых две штуки было, ребят этих. Один, может, Колумбус, а другой Пес… или же… или… не знаю, не знаю. А может, был всего один… только Пес этот или как его там.
– А он… – начал Имелик, но тут же громко расхохотался, – А он кровавую пену не испускал?
– Кто?
В ответ ему рассмеялся не только один Имелик – расхохотались все мальчишки. Тоотс понял, что над ним издеваются. Он помрачнел и отошел в сторону, глухо пробормотав:
– Сам ты кровавую пену испускаешь.
Через несколько минут, когда смех улегся, Имелик сказал:
– Глядите, Тоотс совсем протрезвился. Когда пришел, был под хмельком, а сейчас ему впору хоть по канату ходить. Ясное дело: такая приятная беседа всегда освежает голову.
Но не успел Имелик закончить свою фразу, как Тоотс стал шататься еще сильнее, чем раньше. При этом он отчаянно плевался, таращил глаза и болтал что-то несусветное. Теперь ему никто не страшен, пусть хоть со всего света кистеры соберутся, тогда он им и выложит, что… И вообще, какое ему дело до всей этой заварухи, все равно он скоро уедет в Россию управлять имением, запряжет пару лошадей и укатит, погрозив Паунвере кулаком. А если кто посмеет сейчас к нему приблизиться и что-нибудь сказать, так он уж не растеряется и… А Имелик, если ему угодно, пусть свяжет свои длинные ноги узлом, чтоб не совал нос куда не следует. А что кость мертвеца вопит „умблуу, умблуу“ и кровь… все это он видел своими собственными глазами, а дураки могут смеяться сколько хотят, все это ни капли не меняет дела.
Много еще подобных мыслей было высказано Тоотсом, и вероятно, он бы высказал их еще больше, но в эту минуту распахнулась дверь кистерского кабинета и чьи-то грузные шаги направились к спальне. Это сразу прервало поток его красноречия.
– Идет, гад, – тихо проговорил Тоотс, странно горбясь, и взглянул на ребят, словно ища совета. Имелик повернулся на каблуках и, прыснув со смеху, спрятал лицо в носовой платок. Если это кистер, то он явился как раз во-время! Ведь Тоотс имел полную возможность доказать, что он вообще никого не боится и, в частности, всех кистеров со всего света, вместе взятых.
У Тоотса подкосились ноги; в последнюю минуту он чуть было не полез под кровать, но было уже поздно – кистер стоял в дверях спальной.
Мальчики поздоровались.
Кистер ответил на их приветствие и осмотрелся по сторонам; потом направился прямо к Тоотсу, схватил его за лацканы пиджака и, глядя ему в глаза, начал громко и размеренно:
– Тебя, Тоотс, всевышний создал в гневе своем в наказание людям за их грехи. Точно так же, как посылает он на землю неурожай, град и ливень, так и тебя он создал как устрашающий для всего мира пример того, как низко может пасть человеческое существо, когда оно перестает заботиться о душе своей. Так карает нас господь за грехи наши, показывая кого-либо из нам подобных, дабы мы знали, что корень всех бед и несчастий в нас самих. Если бы мы стали подсчитывать все твои проделки за последние месяцы, то солнце закатилось бы раньше, чем мы успели бы составить список всех твоих проказ. Скажи, что мне с тобой делать?
Глаза у Тоотса ввалились и горели, как угли.
Тали, Тыниссон, и Куслап стояли серьезные, боясь даже кашлянуть.
А Имелик еле сдерживал смех и раза два чуть не фыркнул, глядя на жалкую фигуру Тоотса. Куда девался теперь великий и всесильный управляющий имением, только что запрягавший пару лошадей и грозивший Паунвере кулаком?
– Отвечай же, что мне с тобой делать? – повторил кистер. – Подумай только, что ты сегодня натворил: ты заводишь музыку во время обряда крещения и нарушаешь священнодействие. Ты же знаешь, что такое крещение? Или ты этого еще не знаешь? Нет, ты все знаешь и отлично понимаешь, что есть добро и что есть зло, но ты не желаешь бросить свою богопротивную жизнь и жить так, как тебя изо дня в день поучают. Что мне с тобой делать? Ага, ты молчишь, ты не знаешь, как ответить на мой вопрос. Да-а… я и сам не знаю, что ответить на этот вопрос. Но я подумаю и постараюсь принять решение. Завтра я сообщу его тебе.
Он отпустил Тоотса и подошел к другим ребятам.
– Ну, а вы… – сказал он. – Вы тоже уже здесь. Ты, Имелик, конечно, больше занят игрой на каннеле, чем уроками, и только и ждешь, как бы скорее денек прошел. Тыниссон… Ага, решай, решай задачу… И Тали? Пришел товарищей навестить? Ну, навещай, навещай. Ты, Куслап, возьмись за книгу и учись; ты же знаешь, что у тебя с русским языком не ладится.
Конечно, добавил он, на досуге можно и побеседовать, даже на каннеле побренчать, во всяком случае это более полезное времяпрепровождение, чем у Тоотса, у того в мыслях одно только озорство, но никогда не следует забывать: всему свое время.
Едва за кистером захлопнулась дверь, Тоотс с шумом выскочил из угла и, размахивая руками, заявил:
– Ох ты, черт, и кто мог подумать, что он сюда явится! Я бы лучше удрал. Да что там, игра на граммофоне – это еще полбеды, вот если б он знал, что мы с Кийром бутылку вина стянули, перебили несколько мисок со студнем и напились в дым, – что бы он тогда сказал! Но, черт побери, из всей его проповеди я ничего не запомнил, кроме одного – что я не забочусь о своей душе. Но скажи мне, Имелик, как мне о душе заботиться? И где вообще она, душа эта? Как о душе заботятся?
– Привяжи ее ниточкой себе на шею.
XIV
Как видно, мне выпало на долю писать больше о людских неудачах, чем об успехах. Да и что такое вся жизнь, как не бесконечная цепь неудач, и разве каждый день не является лишь звеном в этой цепи? Счастлив тот, кто не дает себя заковать в эту цепь.
Одним из таких звеньев был день, последовавший за происшествиями, описанными в предыдущей картине.
Сам по себе понедельник этот начался совсем не так уж скверно, но затем события стали развиваться с такой мрачной последовательностью, что невольно мог возникнуть вопрос: кому же в этот день было доверено распоряжаться судьбами людей?
Совсем не плохо было, например, то, что Тоотсу удалось так легко отделаться от кистера; идя утром в школу, Тоотс опасался худшего, случилось так, что кистеру во время перемены удалось выгодно дать свою свинью и, по-видимому, сделка эта обрадовала его и ублажила его сердце. Во всяком случае, Тоотсу это оказалось на руку, и его мрачным предчувствиям был, как говорится, переломлен хребет.
Перед уроком арифметики Тоотс нигде не мог найти свою грифельную доску, несмотря на все поиски и расспросы. Но и в этом особой беды не было: когда он, наконец, обнаружил в спальне свою доску и присмотрелся к ней, то увидел, что какой-то добрый человек написал на ней решение сегодняшней задачи. Как потом выяснилось, сделал Тали – он вчера взял из классной наугад одну из досок.
Тоотс ничего против не имел: пожалуйста, пусть берут его доску. Пусть берут ее и в другой раз, если нужно. Короче говоря, пусть берут доску всегда.
Этим и ограничились светлые стороны сегодняшнего дня. А плохое началось так.
После урока арифметики Тоотс с четырьмя или пятью товарищами вышел во двор и начал учить их считать от единицы до десяти: раста, дваста, каукариста, кягуреру, ариспатса, икеруритс, кугеуру, кагеуру, кяоруру, кяэру. Сам он шел впереди, а рядом и следом за ним тянулись его верные последователи, едва слышно бормоча таинственные слова.
Кугеуру, кагеуру, икеруритс… Как только более смышленые ребята справились с этой задачей, мстер сразу же задал им новую:
– Кивирюнта – пунта – энта – паравянта – васвилинги – суски – товара – асс – сарапилли – ясси – карлитери – юнни – айкукури – лейонни.
Это был крепкий орешек. Выпучив глаза, мальчишки старались зазубрить чудодейственные слова, но те никак не запоминались.
– Что значат эти слова? – спросил кто-то из ребят.
– Га-а, – ответил Тоотс, взглянув на него через плечо. – Попробуй сказать их в ночь под Новый год, ровно в двенадцать часов, тогда и увидишь, что они означают.
– А что ж они все-таки значат?
– Что значат, что значат… Во всяком случае, что-то да значат, и но же я их наизусть заучивал.
