– Когда мы избавимся от этого жулья, то от новых жильцов потребуем дополнительные гарантии. Возьмем двойной залог! И никаких детей!
Моник терпеть не могла детей. Она не могла их иметь и в свои сорок девять лет уж точно не планировала беременность. Она отказалась от идеи искусственного оплодотворения, считая эту процедуру греховной. Об усыновлении же не могла думать без отвращения.
– И никаких арабов! – ухмыльнулся Жан-Пьер.
– И румын, – хихикая, поддержала его Моник.
Они были счастливы. Седан, упруго покачиваясь, уносил их к обычному для Прованса деревенскому дому, окруженному со всех сторон виноградниками. Они не заметили следовавшего за ними автомобиля, серого и самого обычного.
Трое мужчин ожидали своего сообщника, отправившегося на разведку. Они видели, как солнце садилось за красную линию горизонта, как в доме сначала зажегся, а потом погас свет, а тоненький серп месяца спрятался за темной массой холма. Их предводитель приказал хранить полное молчание.
Что привело их сюда?
Хуан Кальдерон задавался этим вопросом, глядя на холодные звезды, слушая успокаивающий треск кузнечиков. Но печаль не уходила. Он видел, как взлетел самолет, на борту которого находился отец Иероним и святые мощи Марии Магдалины. И все так же боялся гнева Господня.
Ради чего он обременяет душу столь тяжкими грехами?
Как могло случиться, что дела, которые должны приносить пользу Церкви, приняли такие извращенные формы?
Хуан больше не чувствовал себя органично в роли одного из лидеров «Opus Dei». Он утратил чистоту, которой наделил его Хосемария Эскрива. С «Делом» его связывала прежде всего любовь, которая, как любил повторять Хосемария, накладывала на членов организации обязательство душой и телом отдаваться служению и выполнению целей, поставленных прелатурой. Члены «Opus Dei» должны были помнить, что имеют перед Господом серьезные обязательства, теологический, моральный и аскетический аспекты которых были четко определены. Эти обязательства всегда оставались в силе, они были подобны повелению свыше. Исполнение их подразумевало христианскую честность и верность, свойственную человеку, призванному на службу Господом. И этот моральный долг – он вспоминал о нем с ностальгией – призывал членов прелатуры сражаться ради того, чтобы сохранить во всей полноте, согласно духу «Дела», все христианские ценности, и среди прочих, возведя их в ранг духовных, – ценности сугубо человеческие, не забывая о необходимости видеть святость в окружающем мире. В согласии с общими принципами моральной теологии, Хуан, служа Господу, превзошел себя самого, выполнял все требования Хосемарии, а значит, не совершил ни единого серьезного прегрешения. Посвятить свою жизнь служению «Opus Dei» означало постоянно жертвовать своими интересами, интенсивно, с самоотдачей и радостью, работать. С помощью Божественной благодати героически служить Господу и пастве его.
Хуан утратил Божественную благодать. Он не был рожден для того, чтобы возглавить эскадроны грабителей, симониаков,[37] клятвопреступников, святотатцев, профанаторов и наемных убийц. Вздох сожаления вырвался из его груди. Путь казался ему некогда таким ясным, а жизнь – такой прекрасной… Его вера ежедневно подвергалась испытанию. В молитве он пытался оправдать свои поступки. И он осознавал, что – увы! – принадлежит к числу людей, извращающих культ святых реликвий. Сегодняшние верующие не были похожи на своих предков, которые в Средние века по приказу глав церквей и монастырей совершали паломничества в Рим, чтобы там в катакомбах разыскивать кости безымянных мертвецов – предположительно, останки первых христиан.
В небе над Хуаном звезды ткали невидимые нити. Широко открытыми глазами созерцая полный непостижимых тайн небосвод, который отныне не сулил ему приятных новостей, он постепенно вошел в состояние транса. Временные границы для него раздвинулись. Бессвязные картинки библейской эпохи проносились перед глазами, потом четко проявились образы из Евангелий. Он видел, как умер, а потом воскрес Иисус, видел, как в поисках приюта Мария Магдалина, Богородица и святые плыли к берегам Франции… Видел священных детей, которых с большими предосторожностями доставили сначала в Лион, потом в Тулузу, а затем – в Каркассон. Потом, словно в кошмарном сне, он увидел, как гибнут мученики. Пронеслись века… Вот на поле битвы он увидел победоносного Карла Великого. Тот целовал склянку с кусочком истинного Креста Господня, подаренного халифом Харуном аль-Рашидом, которую носил на груди. И снова вихрь столетий… В воображении рисовались костры святой инквизиции. Неверующие, колдуны и святотатцы кусали губы от боли, сгорая в очистительном пламени, окруженные священниками, которые потрясали крестами и реликвиями. В одной из сгоравших живьем грешниц он вдруг узнал Александру. Нет, только не его любимое дитя!
Крик отчаянья застрял в горле.
– Брат Хуан, что с вами? – с тревогой спросил один из спутников.
– Все в порядке. Меня укусил паук, – соврал Хуан.
Он взял себя в руки. Текли минуты. Он начал читать про себя искупительную молитву, когда из ночной темноты появился четвертый нумерарий.
– Что скажешь? – спросил Хуан.
– Хозяева дома спят уже два часа. Все спокойно. Работники разошлись по домам.
– А собаки?
– Нейтрализованы. Они съели отравленное мясо.
– Вперед! – приказал Хуан.
Они вышли из укрытия и направились к виноградникам. Дом вырисовывался на горизонте со всеми своими пристройками, железными колодцами, широкой аллеей, посыпанной гравием, склепами, большими кувшинами для растительного масла, украшавшими сад, и крутом бассейна.
Теперь Хуан полностью владел собой. В нем проснулся инстинкт хищника, инстинкт убийцы. Если понадобится быть жестоким, он будет жесток.
Глава 43
Супруги Домье мирно спали в своей теплой и мягкой постели, на простынях, украшенных их инициалами и инициалами Марии Магдалины. Они пребывали под защитой реликвии. Иногда в ночных грезах они встречались со святой и говорили с ней. Эти сны были верным залогом того, что души их, покинув заключенное в гроб тело, попадут в рай.
Реликвия, которую семья Домье хранила в своем доме, имела удивительную историю, и Моник с Жаном-Пьером с удовольствием рассказывали ее своим друзьям и многочисленным христианам, регулярно посещавшим их дом, чтобы воздать ей почести. В 1279 году Карл II Анжуйский, обнаружив могилу Марии Магдалины, приказал построить собор и поручил братьям-доминиканцам и жителям Сен-Максимена хранить святые мощи. Супруги Домье украшали свое повествование многочисленными деталями, которые подсказывало им воображение. С упоением описывали паломничества, совершаемые королями и принцами, сменявшими друг друга на тронах на протяжении столетий. Их голоса дрожали от волнения и глаза Моник наполнялись слезами, когда повествование доходило до времен французской революции. В 1793 году церкви были осквернены. Хранящиеся в Сен-Максимене реликвии были частично уничтожены или разграблены. Священнику брату Бастиду, в то время служившему в храме диаконом, чью храбрость чета Домье всякий раз превозносила до небес, удалось спрятать несколько фрагментов костей, в том числе череп и кусочек кожи. Какое-то время он держал мощи в собственном доме, а потом решил отдать их на хранение трем максименским семьям, известным своей безграничной преданностью Господу.
Кость руки была передана семье Домье. Когда смутные времена миновали, реликвии были возвращены. И только Домье отказались вернуть святыню, даже получив в 1805 году официальное требование епархии.
Лучше бы они ее вернули…
В доме не было системы безопасности, не было и камер слежения. В отличие от расположенных по соседству красивых вилл, это достойное жилище не было заковано в броню электронных ушей и глаз. Его никогда не посещали люди, задумавшие плохое. Наружная дверь, ведущая в кухню, не была бронированной. Один из нумерариев с легкостью справился с двумя архаичными замками. Второй щелчок показался им ударом грома. Хуан и его люди затаили дыхание и прислушались. Все так же трещали кузнечики. Огромный провинциальный дом встречал их абсолютной тишиной.
Нумерарий повернул медную ручку, и дверь бесшумно открылась. Они вошли в дом – бесшумные, молчаливые, все чувства обострены, руки готовы в любую секунду выхватить оружие, упрятанное в смазанные жиром футляры и кобуры…
План дома они знали назубок. Друг семьи, он же член «Opus», четко его описал. Реликвия находилась в столовой.
Лучи двух фонарей, скрещиваясь и снова расходясь, освещали им путь, попутно выхватывая из темноты мебель эпохи Людовика-Филиппа, вдыхая некое подобие жизни в растрескавшиеся и пожелтевшие лица висевших на стенах портретов, создавая иллюзию движения изваянных в мраморе граций, муз и русалок.
