Время встречи подходило, оставалось только набрать СМС, написав о ее переносе, но если он вдруг неожиданно развернётся и станет уходить, это, возможно и скорее всего, наведёт ждущих меня на мысль, что искомый человек на месте.
Пока я набирал сообщение, держа руку под столом, появилась незнакомка — мой ангел-спаситель, с подносом в руках и умоляющим взглядом, уговаривающим меня пустить её рядышком за столик. Что могло быть более удачного?
Она щебетала о том парне, который полтора часа назад донимал меня, я поддакивал и кивал, поддерживая её возмущение от вторжения в духовно-личную жизнь, держа палец на клавише посыла сообщения и ища глазами адвоката. Почему нельзя было послать его раньше, без визуального за ним наблюдения? Чтобы понять зависимость действий ожидающих людей от его поведения и увидеть ещё одно доказательство интереса ко мне. Я смотрел и увидел сначала ослепительно белые штаны с золотой бляхой и ярко-красную рубаху из лёгкой ткани с люрексом на груди, а потом, конечно, бакенбарды и усы, поддерживающие дорогущие очки от солнца. Блеснула мысль, и я предложил барышне отомстить сектанту, попросив у неё телефон и объяснив, что она всё сейчас поймёт.
Интрижка её заинтересовала, и я набрал с её телефона номер адвоката, а со своего — надоедливого молодого человека, и одновременно нажал на посыл вызова и там и там. Поднеся под прикрытие волос её очаровательной головки телефоны, мы оба услышали ответ от обоих мужчин. «Лёш, мы не одни, не мешай нам, встретимся позже в офисе», — сказал я и выключил оба. Пока я говорил, со стороны мы создавали впечатление нежно воркующей пары, так и продолжающей смотреть: она на обидчика, который, сидя с бигмаком ругался в безответный телефон, а я на то, как Алексей, испуганно осматривая зал, двигается, выбирая новое направление движения.
Наконец-то Бенецкий спустился с эскалатора, показaв свои светло-бежевые казаки, развернулся и стал на противоположный курс параллельной подъёмной лестницы, только теперь опустив телефон и оставшись в задумчивой позе.
В этот момент двое поднялись из-за стола и быстрым шагом направились за Алексеем, двое — к ничего не подозревавшему сектанту. Но не это главное — один выход освободился, и я, чмокнув спасительницу в щёчку, предложил ей покинуть это злачное место и подбросить её, куда она пожелает, пошутив по поводу гостиницы, совсем не подумав о том, что сказанное может быть ей не по душе, а звон пощёчины привлечёт милиционеров. Но шутка была понята и оценена.
Уже оглядываясь, заметил стоявшего перед двумя крепкими ребятами, покрасневшего и оправдывающегося бородатого юношу, на что показал ей и что, конечно, вызвало многозначительную улыбку, о чём она подумала — я не знаю.
В благодарность, которую она даже не подразумевала, купив ей огромный букет роз и проводив до её машины (как оказалось, одной из последних моделей «Мерседес-Бенца»), договорившись встретиться завтра там же, но уже с уймой свободного времени, мы расстались.
Не могу сказать, что меня напугало обещанное красное бельё, просто, знаете ли… Надеюсь, я буду прощён.
Нам с вами, милая девушка, не по пути, мне ни с кем не по пути, потому что всё, чего я касаюсь, превращается в пепел, даже так желаемое и так хранимое счастье.
* * *
Кто не создаёт, должен разрушать.
Р. Брэдбери
Начало нового тысячелетия я встретил без одного месяца 33-летним — возраст последнего года вочелове-чившегося Христа, пожертвовавшего собой ради спасения грешных душ. Символично, если так можно сказать. Но в действительности это оказался тот рубеж, который я, оставаясь прежним, переступить не смог. Вероятно, Александр Великий, «Царь всех царей», не сумел измениться ни в мыслях, ни в желаниях, ни в поступках, и окончил свою жизнь при загадочных обстоятельствах тремя месяцами раньше той черты, которую спокойно перешагивал сейчас я. Неизвестно, как лучше и в каком возрасте закончилась бы наша жизнь. Александр «Македонский», пролежав умершим неделю при Вавилонской жаре, так и не начал тлеть (наверное, чтобы заставить задуматься оставшихся диадохов), так, по словам Багоя, и «…не найдя край света и настоящую любовь и лишь чуть приоткрыв границы обитаемого мира…», а его гордыня, гнавшая всё дальше и требующая всё большей пищи для тщеславия, выбрала путь Ахиллеса, заранее предполагая будущее, но не стезю Аристотеля.
Почти вся «Ойкумена» — обитаемый мир, известный грекам и персам, был у его ног, но стоило ему исчезнуть, и она разделилась, и, крошится по сей день.
Действительно великий и притом молодой человек, в рассвете своих сил и могущества созданной им державы, разумеется, при имевшихся на то причинах и предпосылках, умер, разбившись о неведомую преграду, выставленную Кем-то, с надписью «Быть или не быть» и, сделав не тот выбор, ушёл в царство мёртвых, царствовать вместе с сыном Пелея над побывавшими в лодке Харона. Но: «Лучше бы хотел я живой, как подёнщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, нежели здесь, над бездушными мёртвыми царствовать». Такова цена падения в пропасть, в которой не то что остановиться, а задержавшись, задуматься невозможно.
Но каждому из нас даётся возможность, и далеко не единожды, но почти всегда мы забываем об этом, отворачивая в другую сторону, неблагодарно огрызаясь на протянутую нам руку, захлёбываясь в самоуверенности и гордости. И лишь страх нечеловеческий, иногда вдруг возвращающийся, может напомнить и удержать, а удержав, заставить измениться, снять замутняющую плёнку с ума, искажающую действительное видение когда-то созданного не человеком, но испорченного им, мира.
И тут главное — не растеряться, испугавшись непривычно ужасной картины настоящей реальности, места своего пребывания и своего истинного облика.
Введенское кладбище в Москве, «первооткрывателями» которого были задолго живущие до Франца Лефорта немцы, предваряет Введенская церковь — храм, при котором упокоился светоч Русского православия начала 20 века митрополит Трифон (Борис Петрович Турке-станов) — эта точка на карте Москвы и была моя черта, подведённая незримой рукой. Преступи я её, не было бы возврата, возможность которого и по сей день — ещё вопрос. Страшная дорога от переживания смерти человека, причиной которой был мой выстрел и моя рука, до тщеславия гордыни от удавшегося плана, была не прямой и проходила зигзагами, чередуя добро и зло, часто путая их друг с другом, не останавливаясь нигде, но с каждым разом задерживаясь всё дольше, забираясь всё дальше, — тропа под откос, где, спотыкаясь, уже не падаешь, чтобы подняться, а летишь, чтобы разбиться…
