Но вот смех — ехать никуда не хотелось, да и отделку дома я закончил…. а стрелять никто не стрелял. Люди в камуфляже занимали места, заслоняясь стойками, по краям лобового стекла, чтобы мне было неудобно палить в них, правда, как раз делать это было не из чего, я крайне редко носил с собой оружие, а последние шесть лет и вообще не имел такой привычки.
Понятно, что оно у меня было, и я буквально вчера его чистил, и оставил сундук с ним посередине кабинета. Но эти стволы были не для них, а вот их как раз смотрели в мою сторону.
Участившиеся приметы и предчувствие замыкающегося вокруг меня круга давали какие-то проценты на то, что это могут быть не милиционеры, и вот от этих-то, бывших «своих» или новых «чужих», я обязательно бы отстреливался. Если же быть совсем откровенным, то хранящееся в сундучке было для успокоения, а ушёл бы я тихо, на «мягких лапах», ни в кого не стреляя, и так же тихо надолго исчез, а вот потом, возможно, оно мне и понадобилось бы. Но так было бы, не окажись рядом семьи, а сунься кто-то, если бы рядом были они — не обессудьте…
…Так мы и стояли несколько напряжённых секунд, показавшихся вечностью, мне казалось, что каждое движение я заранее знаю, все они зависят от меня и от мною принятого решения. Дикое напряжение возрастало со скоростью развития ядерного взрыва, а мои шансы уйти катастрофически уменьшались, хотя сзади до сих пор всё было свободно — странное упущение, которое я оставляю на данную мне возможность выбора: либо сдаться, либо «теперь ты не обессудь». Сейчас я жил только этим мгновением, только о нём думал и только его переживал, но отчётливо понимал, что если что-то пойдёт не по плану «человеков с оружием», достанется всем: и супруге, и сестре с мужем с их бизнесами и друзьями, а ведь ещё несколько недель назад я мог уйти «дорогой спасения», которой отправил другого.
Что ж, каждому своё, надо попробовать их синициировать на крайние действия — с этой мыслью снял с передачи рычаг переключения скоростей, перевёл взгляд на человека со светлыми волосами, узнав в нём того, кого искал у «Петровки» по «Осиному» приказу, кого видел у своего дома, и чья смерть, возможно, могла бы состояться, прими я на это решение. Да, тут, как в футболе: не забиваешь в чужие ворота — получаешь в свои. Он сделал несколько шагов в сторону моей двери, держа наготове пистолет и, мне кажется, прекрасно понимая, что эта штука со мной справиться не поможет, направил его мне в лицо, показывая жестом, что неплохо было бы выйти. Курок был взведён, а крайняя фаланга пальца касалась бока спускового крючка, и мне подумалось, что если его чем-то неожиданно испугать, то палец обязательно дёрнется: «Всё, надоело!» — резко рванул дверь и так же вышел… палец не дёрнулся…
Дальше всё было как в дыму, который рассеялся, когда меня попросили сесть на пол минивэна, произведённого Российским автопромом, ноги были, как и руки, стянуты пластиковыми «браслетами», с той лишь разницей, что ноги оказались спереди, а руки сзади. Дверь открылась и Трушкин, уже тогда легенда МУРа, что-то говорил или спрашивал. Некоторые части тела поднывали, но было понятно — просит назвать паспортные данные. Отчеканив сегодняшние, реакцию долго ждать не пришлось — в ответ услышал свои настоящие, те, которые последние полтора десятилетия видел лишь на огромной плите на кладбище, приходя навестить упокоившуюся маму. Там меня всегда ждали, там мне было хорошо и спокойно. Там было единственное место, где я мог отрешённо и не задумываясь, говорить о всём наболевшем, где меня выслушивали и где я оставлял все свои камни, тяжелившие душу.
Приходя туда, я проникался настроением, которое принято называть «всё равно» и которое было и сейчас, правда, утяжелённое безысходностью и безразличностью ко всему происходящему. Я был не здесь и не желал оттуда возвращаться, но бьющееся сердце и окружающая всё же жизнь медленно возвращали меня в реальность, постепенно давая понять, что я остался жив.
Дверь «Газели» захлопнулась, машина тронулась, какая-то из «масок» сказала: «Не переживай, разберутся, если ошибка — отпустят».
Опёршись неудобно спиною о седушку и предаваясь разогнавшимся и теперь уже бешено текущим размышлениям, я ехал в новую жизнь, которая, я так надеялся, минует меня, и понимая, что теперь выбор направления зависит не от меня.
Не было ни страшно, ни грустно, ни обидно, но дурно от сознания того, что никогда больше не увижу тех, из-за кого не покинул Москву и не скрылся в каком-нибудь отдалённом уголке земного шара, или, хотя бы, бескрайней России. «Жена и дочка — никогда! Простите меня!» — только это я повторял про себя, другие слова в голову не лезли.
Иллюзий я не строил, прекрасно понимая: раз не пристрелили, значит, готовят ещё более страшную, по их меркам, участь — по делам моим.
Жизнь оставили — пока, но каково же было Садовникову Алексею — «Банщику», сидящему в бане вместе с «Усатым», так же скованным на полу перед «Культиком» и «Лысым», держащим в кулаках удавку! Господи, как давно это было! И сколько всего прошло с тех пор? И как я прошёл сквозь всё это, оставшись цел и невредим?
И неужели для того, чтобы пройти ещё более тяжелое испытание?! А может-очищение? Думая так, я не знал, что любимых чад своих Господь наказывает здесь, давая им шанс на покаяние. И один Он знает, чего мне этот шанс будет стоить, хотя силы, спокойствие и уверенность в том, что всё закончится хорошо, Он даровал мне на эти три года следствия и судов на троих.
Душа рыдала, но слёз не было, хотя я прощался с этим миром, а более всего с теми, кто составлял основу моего не заслуженного мною счастья. Про себя я желал им всего хорошего, нового обретения семейного очага и благополучия. Успокаивало лишь то, что успел их обеспечить, и обеспечить без какого-либо налёта «кровавых денег», средствами, заработанными не на чужой смерти, а «мирным» трудом и без чужого горя.
Артериальное давление не давало вдохнуть полной грудью, пульс сдавливал каждым ударом щитовидную железу. Но крепкое здоровье и натренированное тело легко справлялись с этой нагрузкой, как и привыкшие к управлению мимикой и жестикуляцией нервы, сдерживающие вырывающиеся эмоции и волнение.
Ноги затекли, и пришлось пару минут стоять у входа на территорию Петровки, 38, прежде чем я смог идти самостоятельно. Странно, но я чувствовал неспешность, незлобность и даже какое-то уважение людей в масках. В конце концов, может быть, это и было молчаливое чувство взаимного профессионализма, что я впоследствии ощущал при каждом выезде из тюрьмы на следственные действия со стороны офицеров ОМСН. Не было ни неприязни, ни, как ни странно, осуждения, но проявление участия и даже странное желание поддержать. Может быть, они знали больше того, что я предполагал и мог сказать кому-нибудь сам. Хотя внутреннее напряжение никого из них никогда не покидало. Спец, есть спец. И дай Бог вам, господа офицеры, здоровья и удачи.
