тут же успокоилось.
– Что это ты выискиваешь в ящике у Эстреллы? – удивленно спросила она.
– Ничего, ничего такого, просто… – я придумывал на ходу, – подумал, что у нее может быть моя гелевая ручка… ну зеленая, помнишь?
– У нее? – Сара посмотрела на меня с еще большим удивлением.
Я не знал, что еще сказать, поэтому моим единственным спасением было сменить тему разговора, спросить о чем-нибудь ее.
– А ты что здесь делаешь в такое время?
– Я оставила ключи от машины в ящике стола, и, надеюсь, они здесь. Заметила, что их нет, уже когда добралась до гаража.
– Вон оно что, – ответил я.
Она пошла к своему столу за ключами. Я собрал в кучу все, что достал, и положил обратно в ящик. Пристыженный, я пошел на свое место и сел за стол.
Сидя рядом, как все эти долгие годы, мы посмотрели друг на друга. Она вдруг придвинулась ко мне и резким голосом спросила:
– У тебя есть минутка?
– Что? – не понял я.
– Мне хотелось бы поговорить с тобой минутку, у тебя есть время на чашечку кофе? Внизу, где-нибудь не здесь, – прошептала она.
Внизу, не здесь – странно. Я посмотрел на часы: было еще рано. Почему бы и нет?
– Ладно, подожди секунду.
Я пошел к сеньоре Луизе, чтобы сказать ей, что ухожу. С разочарованием на лице она попрощалась со мной до следующего дня.
Вернулся к Саре, которая все еще сидела в своем кресле и ждала меня.
Выключил компьютер и взял куртку. Мы оба направились к лифту. Я видел, что она сильно нервничает.
Какой же я был слепой в ту ночь, я ничего не замечал. Если бы я только заподозрил что-то неладное, я бы еще смог все изменить, но я ничего не понимал.
Мы вышли из здания, попрощавшись с охранником. Уже на улице я снова увидел машину Хосе Антонио, который должен был – хоть и против желания – быть там. Я посмотрел на него и понял, что мне лучше опустить голову.
– Что-то не так? – спросила Сара.
– Нет-нет, ничего.
Мы отправились в кафе на углу. Уселись за укромный столик в самом углу, отдаленный, скрытый от глаз посторонних. В это время народу уже практически не было: только официант и два пожилых сеньора, которые потягивали свой вечерний кофе.
Мы тоже заказали себе по чашке.
Мы не проронили ни слова, пока к столику не подошел официант, будто боялись, что его появление прервет важный разговор.
– Ты скажешь мне, наконец, что случилось? – с любопытством спросил я.
– Ничего страшного, – ответила она мягко и смущенно. И по этой фразе я понял, что наш разговор должен был быть важным.
Мы снова замолчали, слушая тишину. Было так трудно разгадать ее секрет.
Сара взяла чашку в руки, поднесла ее ко рту и, опустив глаза, заплакала. Это были едва слышные, приглушенные рыдания, которым чувство стыда не позволяло вырваться наружу в полную силу в общественном месте.
Я положил свою руку на стол прямо перед ней. Она положила сверху свою ладонь, погладила мои пальцы, обхватила мое запястье. Мы посмотрели друг на друга, и в этот момент я вдруг почувствовал то, что не должен был чувствовать.
Мы молча сидели, держась за руки. Смотрели друг на друга, как два школьника, как два влюбленных человека, коими в глубине души не являлись. Наши головы приближались друг к другу. Это было непроизвольное движение. Наши лица отделяли какие-то десять сантиметров, между нашими губами было всего несколько секунд.
Мы глубоко дышали. И не могли даже моргнуть.
Звук кофемашины заставил нас проснуться. Мы понимали, что ничего хорошего из этого не выйдет.
Я отпустил ее руку, и мы как будто тотчас отпустили друг друга.
Мы выпили немного кофе, и я снова начал ее расспрашивать.
– Что с тобой, Сара? Что-то случилось с Дани? – спросил я, пытаясь найти выход из неловкой ситуации.
Она никак не решалась.
Теперь я знаю, что эти слова были слишком личными. Они шли не от головы, и даже не от сердца, они вырвались из самых глубин ее души. И каждая фраза, пробившаяся наружу, была обескровлена, испещрена язвами чувства вины. Но она не сказала этого, или, возможно, сказала, сама того не поняв.
Это было признание. У Сары не было никого. У нее не было семьи, к которой можно было бы обратиться: все жили слишком далеко. У нее почти не было друзей, поскольку сын занимал все ее время. Саре нужно было жить, ей нужны были ощущения, которые необходимы всем, ей нужно было то же, что и всем, о чем не говорят. И в этот момент я оказался самым близким для нее человеком, тем, кто уже давно знал историю ее жизни.
– Бывают моменты, в которых… когда… мне так одиноко, – попыталась объяснить она, – так одиноко, что внутри меня все разбивается на мелкие осколки. Мне всего тридцать два года, а я ощущаю себя одинокой, и каждый день, когда я возвращаюсь домой, его стены сводят меня с ума. Одиночество, ты знаешь, что такое полное одиночество? – спросила Сара, снова начав всхлипывать.
Я молчал.
– Бывают дни, и их больше всего, когда я просто выхожу из четырех стен моего дома, чтобы запереть себя в четырех стенах офиса, а затем снова возвращаюсь в четыре стены дома. И знаешь, кто меня там ждет? Никто. Только одиночество. Быть одной, потому что нравится быть одной, не имеет ничего общего с тем, чтобы быть одинокой. Одиночества не желает себе никто. Уже много лет у меня никого нет… никого. Конечно, у меня были короткие отношения из числа тех, что удовлетворяют основные потребности, которые длились несколько дней, а то и часов. Пустые отношения, где все заканчивается, как только они узнают о существовании Дани, где все даже не начинается. Пять лет я только и слышу фразы: «Я тебе перезвоню», «Увидимся», «Ну у меня есть твой телефон». Но никто не перезванивает, и я ни с кем не вижусь, потому что знаю, что не давала никому свой номер. Отношения, которые длятся ровно до тех пор, пока они не находят то, что ищут. Но я ищу что-то большее. Я ищу возможность поговорить, знать, что завтра, на следующий день и даже через день кто-то будет ждать меня дома. Кто-то, кому будет интересно, что произошло со мной за день, с кем я смогу разговаривать, как сейчас с тобой. Я не ищу кого-то конкретного: ни идеального, ни красивого, ни высокого, ни темноволосого, ни
