Увидя Юрочку, онъ съ громкими хрипами въ груди повалился изнеможенной головой на подушку, горестно шепча:
— Это его... его везутъ... верховнаго... молитесь, Юрочка... за душу... раба... Божьяго... новопле... новопреставленнаго... болярина Лавра...
Раненый закашлялся. У него кровь хлынула горломъ.
Отплевывая на дорогу кровь, Горячевъ съ душу раздирающимъ горемъ, тоской и отчаяніемъ восклицалъ:
— Пропало... пропало... все... все! И армія пропала... и Россія пропала... Безъ него... безъ Лавра... Георгіева... Корнилова... все... все пошло прахомъ... все... погибло.,,
Екатерина Григорьевна, чуть ли не въ десятый разъ провѣрявшая въ повозкахъ своихъ раненыхъ, вдругъ вынырнула изъ темноты и бросилась къ Горячеву.
— Что вы, что вы, Петръ Григорьевичъ, Господь съ вами? Развѣ можно такъ? Вы себя убьете. Успокойтесь, ради Господа. Только что, слава Богу, поправляться стали... и вдругь...
Но раненый не унимался да, видимо, не хотѣлъ и не могъ уняться.
— Мать вы моя родная, Катерина Григорьевна, — съ невыразимымъ отчаяніемъ, рыдая, кричалъ онъ и рвалъ свои повязки, — пусть погибнетъ... жизнь моя... душа моя... я все отдалъ... не жаль... Мнѣ... мнѣ… — Онъ задыхался. — Мнѣ... ничего не надо... Но почему... его... его не уберегли… ой... хоть бы смерть... не могу... не могу... Ой-ой-ой!..
— Петръ Григорьевичъ... Петръ Григорьевичъ... опомнитесь... Нельзя такъ убиваться... Господь знаетъ, что посылаетъ... по грѣхамъ нашимъ... — говорила сестра, но раненый не слушалъ.
И онъ съ угасающей жизнью въ прострѣленномъ, какъ рѣшето, тѣлѣ, никогда не издавшій ни единаго звука жалобы на собственную бездольную судьбу, теперь, какъ изступленный, кричалъ и бился на днѣ повозки, изгибаясь и колотясь всѣмъ своимъ больнымъ, кровоточащимъ тѣломъ.
Горе и отчаяніе его были такъ безграничны, что утѣшить и успокоить его было невозможно.
Всѣмъ, происходившимъ на его глазахъ, Юрочка былъ потрясенъ, машинально крестился и его удивило, что когда онъ очнулся, все лицо его было залито слезами.
И тутъ только Юрочка понялъ, кого и что теряла Добровольческая армія и Россія въ героѣ-вождѣ.
Крики Горячева произвели смятеніе на сосѣднихъ повозкахъ.
Раненые насторожились, зашевелились. Въ темнотѣ надъ подушками и боками телѣгъ замелькали поднявшіяся головы...
По обозу поднялся крикъ, плачъ и неутѣшныя рыданія.
Выбитые изъ своихъ рядовъ бойцы стенаніями и слезами провожали священный для нихъ прахъ того, кому они вручали свои силы и жизни на спасеніе погибающей Родины. Теперь всѣ жертвы ихъ оказались напрасными...
Поздно вечеромъ обозъ тронулся въ путь.
Пришедшая изъ Екатеринодара усталая пехота была размѣщена въ переднихъ повозкахъ.
Вся кавалерія осталась позади.
Она была брошена съ тяжкимъ заданіемъ — своей грудью защитить и спасти потрясенную армію.
Почти не останавливаясь, ѣхали, на сколько возможно было развить быстроту съ такимъ огромнымъ хвостомъ изъ обоза и ѣхали быстро всю ночь и весь слѣдующій день.
Какъ при наступленіи нельзя было терять ни одного лишняго часа и стремиться впередъ и впередъ, такъ теперь надо было выигрывать время и откатываться назадъ скорѣе и скорѣе.
Покуда только въ этомъ отходѣ и было спасеніе.
Погода стояла солнечная, теплая.
Поля зеленѣли и въ голубоватой синевѣ неба, безпрерывно трепеща крылышками, то поднимаясь, то опускаясь, точно куколки на резиновыхъ ниточкахъ, которыхъ дергаетъ сверху невидимая рука, вездѣ надъ степью серебрянымъ, ликующимъ звономъ заливались жаворонки.
Армія и обозъ двигались быстро, но въ порядкѣ и полной боевой готовности.
Большевики, которыми кишмя кишѣла степь, видимо, не опомнились еще и нападать не рѣшались.
Только подъ Андреевской съ броневыхъ поѣздовъ загремѣли пушки и полетѣли снаряды.
Но добровольцы въ бой не вступали и другою дорогой пропустили обозъ.
Никто не зналъ, кромѣ высшаго начальства, куда двигалась армія, но во всякомъ случаѣ не на Ново-Титаровскую, какъ было объявлено въ приказѣ.
Большевики искали всюду, но не могли напасть на подлинный cлѣдъ добровольцевъ.
Кавалерія подъ командой Эрдели подъ деревней Садами въ виду Екатеринодара самоотверженно и бурно въ болотистой мѣстности атаковала густыя колоны наступавшихъ отборныхь красныхъ пѣхотныхъ полковъ, въ значительной степени состоявшихъ изъ кубанскихъ пластуновъ.
Она оставила на полѣ битвы до 300 человѣкъ своихъ убитыхъ и раненыхъ, но нанесла страшное пораженіе большевикамъ и этимъ маневромъ остановила опасный фланговый ударъ на отходящую армію и присоединилась къ главнымъ силамъ въ тотъ же день 1-го апрѣля передъ вечеромъ.
Къ заходу солнца начальникъ кавалерійскаго арріергарда генералъ Эрдели съ своимъ штабомъ остановился на ночевку въ домикѣ около водяной мельницы, а пѣхота и артиллерія вмѣстѣ съ обозомъ, перейдя по плотинѣ ручей и перебравшись полемъ въ объѣздъ обширнаго болота, уже въ темнотѣ расположилась въ небольшой нѣмецкой колоніи Гначбау, верстахъ въ двухъ отъ мельницы.
XXXVII.
Утромъ 1-го апрѣля станица Елизаветинская казалась совершенно вымершей.
Казаковъ не было въ станицѣ. Одни ушли съ Добровольческой aрмieй, другіе къ большевикамъ, остальные попрятались въ садахъ, въ огородахъ и за рѣкой въ плавняхъ; матери, боясь и носа высунуть наружу, загоняли дѣтей въ дома.
Все приникло и онѣмѣло, какъ передъ надвигающейся страшной грозой.
Всѣ съ трепетомъ ждали прихода большевиковъ.
Въ одной просторной казачьей хатѣ въ улицѣ, по которой пролегала дорога на Екатеринодаръ, находились трое тяжелораненыхъ добровольцевъ.
Одинъ изъ нихъ былъ прапорщикъ Нефедовъ — запѣвало партизанскаго хора, второй — партизанъ Матвѣевъ и третій — неизвѣстный молодой офицеръ изъ Марковской бригады.
Нефедовъ и Матвѣевъ были ранены осколками одного и того же снаряда подъ Георгіе-Афипской.
У Нефедова была раздроблена ступня лѣвой ноги и нѣсколько царапинъ на тѣлѣ.
Матвѣевъ лежалъ, страшно страдая. У него изъ живота извлекли осколки гранаты, но за отсутствіемъ антисептическихъ средствъ не удалось предотвратить воспаленія брюшины.
Офицера только третьяго дня привезли изъ-подъ Екатеринодара.
У него была тяжкая рана головы съ раздробленіемъ черепныхъ костей.
Онъ по цѣлымъ часамъ находился въ забытьи, стоналъ, икалъ и только изрѣдка приходилъ въ себя.
При нихъ добровольно осталась сестра милосердія — Александра Павловна.
Побудило ее къ такому поступку и чувство человѣколюбія и нѣчто другое, болѣе мощное и личное.
У нея не хватило силъ разстаться съ Нефедовымъ.
Еще въ началѣ похода въ санитарномъ отдѣлѣ она случайно познакомилась съ прапорщикомъ, когда Нефедовъ, раненый въ бокъ, раза четыре на остановкахъ приходилъ туда на перевязку.
Тогда рослый, статный, съ боевой выправкой прапорщикъ обратилъ на себя ея особое вниманіе.
Ей понравилась его кудрявая, гордо поставленная голова на могучихъ плечахъ, широкое лицо съ короткимъ, прямымъ носомъ. Сѣрые, огневые глаза его, опушенные черными рѣсницамн подъ густыми бровями, глядѣли открыто, спокойно и смѣло въ глаза всякому человѣку.
Казалось, ничто не могло ни смутить, ни испугать его.
«Что-то львиное въ немъ», — глядя на Нефедова, каждый разъ думала дѣвушка.
Рана тогда у прапорщика была хотя и не тяжелая, но мучительная.
При всякомъ посѣщеніи ему предлагали остаться при обозѣ до выздоровленія. Прапорщикъ съ усмѣшкой, но рѣшительно каждый разъ отвѣчалъ: «Если съ такими пустяковыми царапинами валяться въ обозѣ, то кто же воевать будетъ?!» По окончаніи перевязки забрасывалъ винтовку за плечо и, не теряя ни одной минуты, уходилъ въ свою часть.
Судьба снова столкнула Александру Павловну съ Нефедовымъ.
Отъ самой Георгіе-Афипской до Елизаветинской они ѣхали въ одной повозкѣ.
Видя его на походѣ и здѣсь безпомощнымъ калѣкой, но всегда бодрымъ, съ стоическимъ терпѣніемъ переносящимъ всяческія лишенія и страданія, подолгу бесѣдуя съ нимъ, дѣвушка передъ уходомъ Добровольческой арміи вынуждена была признаться самой себѣ, что разстаться съ Нефедовымъ она не въ силахъ.
Между ними не было сказано ни единаго слова о любви и по наблюденіямъ Александры Павловны раненый далекъ былъ оть мысли о какомъ-либо чувствѣ.
Его всецѣло поглощали думы о судьбѣ Добровольческой арміи и Родины.
Это не могло не огорчать дѣвушку.
И она грустила.
Съ утра перевязавъ, накормивъ и напоивъ раненыхъ, сестра отъ нервнаго безпокойства положительно не находила себѣ мѣста: то сложивъ руки, неподвижно сидѣла, то подходила къ окну и выглядывала на улицу, то, наконецъ, выскакивала на дворъ и перегнувшись черезъ
