Это не могло не огорчать дѣвушку.
И она грустила.
Съ утра перевязавъ, накормивъ и напоивъ раненыхъ, сестра отъ нервнаго безпокойства положительно не находила себѣ мѣста: то сложивъ руки, неподвижно сидѣла, то подходила къ окну и выглядывала на улицу, то, наконецъ, выскакивала на дворъ и перегнувшись черезъ
низкій досчатый заборъ, вслушивалась и всматривалась въ направленіи Екатеринодара.
Кромѣ крика пѣтуховъ, изрѣдка доносившагося съ разныхъ концовъ станицы, не слышно было ни единаго звука, даже собаки не лаяли и не видно было ни одного человѣка.
Эта зловѣщая пустынность и тишина еще сильнѣе взвинчивали ея и безъ того возбужденные нервы.
«Чего я боюсь? — ободряла себя дѣвушка, присѣвъ на край длинной скамьи, противъ святого угла съ образами, украшенными вѣнчиками изъ бумажныхъ бѣлыхъ, красныхъ, лиловыхъ и зеленыхъ цвѣтовъ. Она облокотилась на выступъ коричневаго застекляненнаго поставца, наполненнаго рубомъ поставленными разнокалиберными тарелками, рюмками, стаканами. Въ гнѣздовища, вырѣзанныя въ доскахъ полокъ, были воткнуты мельхіоровыя ложки, вилки и ножи. Вѣдь не звѣри же они. Вѣдь свои же русскіе люди. Сердце-то у нихъ есть. И что имъ эти несчастные калѣки? Они уже безвредны. Наконецъ, можно будетъ и поговорить съ ними. Ну, во имя ихъ матерей, женъ, невѣстъ, сестеръ буду просить, молить. Нѣтъ, это у меня нервы разошлись. Богъ дастъ, ни до чего такого... не дойдетъ».
Она обдумывала, какія слова скажеть большевикамъ при ихъ приходѣ, какъ будетъ въ случаѣ какой опасности заступаться за несчастныхъ.
Нефедовъ вчера былъ пораженъ, когда узналъ, что армія ушла, бросивъ ихъ.
Съ секунду онъ стояль блѣдный, что-то соображая, потомъ на своихъ костыляхъ поспѣшно выскочилъ на улицу и, вернувшись, горячо, страстно сталъ упрашивать сестру не оставаться съ ними, а бѣжать вслѣдъ за арміей, тѣмъ болѣе, что послѣднія повозки обоза только что вытягивались изъ станицы и въ воздухѣ еще носился шумъ отъ людского гомона, стука колесъ и топота копытъ.
Сестра наотрѣзъ отказалась.
— Если бы я былъ увѣренъ, что на костыляхъ догоню обозъ, я непремѣнно ушелъ бы отсюда, — сказалъ Нефедовъ, — но мнѣ не догнать... — помолчавъ, онъ добавилъ: — А вы, сестрица, напрасно не слушаетесь моего совѣта, раскаятесь, горько раскаятесь.
До сегодняшняго утра онъ не проронилъ больше ни слова, ночью долго молился, всталъ рано, вымылся, выбрился, перемѣнилъ бѣлье и надѣлъ все самое лучшее изъ уцѣлѣвшихъ у него одеждъ.
Сейчасъ Нефедовъ сидѣлъ на сундукѣ, покрытомъ тонкимъ кавказскимъ коврикомъ, протянувъ по крышкѣ забинтованную раненую ногу, здоровую опустивъ на полъ и усиленно курилъ папиросу за папиросой, часто взглядывая на великолѣпную, бѣлую шею и нѣжный, задумчивый профиль сестры съ высокимъ, чистымъ лбомъ, увѣнчаннымъ роскошными, вьющимися у ушей, русыми волосами, собранными на макушкѣ въ большой, тугой узелъ.
«А хороша эта дѣвушка... какъ хороша... и мила... — мелькнуло въ головѣ Нефедова. Раньше онъ хотя и замѣчалъ ея красоту, но никогда не отдавалъ себѣ такого яснаго отчета, какъ сейчасъ. И сердце великодушное, прекрасное, иначе... зачѣмъ бы ей оставаться здѣсь?!»
Ему стало жаль ея и захотѣлось хоть чѣмъ-нибудь выразить ей свое расположеніе.
— О чемъ вы задумались, сестрица? — спросилъ раненый.
Дѣвушка вздрогнула и очнулась.
Съ ласковой внимательностью глядѣлъ на нее партизанъ.
Всякій разъ взглядъ этихъ смѣлыхъ, умныхъ глазъ притягивалъ, смущалъ и приводилъ ее въ трепетъ.
Сейчасъ въ первый разъ она замѣтила въ этомъ взглядѣ что-то не безразличное къ ней, согрѣвающее.
И ей хорошо стало на душѣ.
Она расцвѣла и ожила.
Дѣвушка не успѣла еще ничего ответить, какъ Нефедовъ, бросивъ окурокъ на блюдечко на столѣ передъ образами и накладывая изъ сѣренькаго кисета щепотку табаку на клочекъ старой газетной« бумаги, скручивалъ новую папироску и пониженнымъ голосомъ продолжалъ:
— Вы все думаете, сестрица, объ этихъ негодяяхъ, которые вотъ-вотъ, что ни видно, пожалуютъ къ намъ? Бросьте, не волнуйтесь. Теперь уже не стоитъ. Я предупреждалъ васъ, чтобы вы ни за что не оставались. Не послушались. И напрасно. На что вы разсчитывали? На ихъ великодушіе? Поймите, что у бѣшеной собаки скорѣй его найдете, чѣмъ у этихъ пьяныхъ скотовъ... Въ лучшемъ случаѣ вы увидите то, чего пусть бы никогда и во снѣ не увидать...
— Да что вы... что они могутъ сдѣлать? — вся всколыхнувшись, воскликнула сестра, встревоженно и прытливо взглянувъ въ лицо прапорщика.
Нефедовъ, обслюнивъ языкомъ бумажку и своими длинными, ловкими пальцами мастерски скрутивъ папиросу, прищемилъ одинъ конецъ ея бѣлыми, крѣпкими зубами, невесело разсмѣялся и оглянулся на раненыхъ.
Офицеръ быль въ забытьи. Матвѣевъ съ осунувшимся, раскраснѣвшимся отъ жара, юнымъ лицомъ, часто и тяжело дыша, дремалъ съ закрытыми глазами. Замѣтно было, какъ подъ грубой холщевой рубашкой вздымалась и опускалась его исхудалая грудь.
Нефедовъ, завязавъ кисетъ съ табакомъ и положивъ его въ карманъ своихъ синихъ, широкихъ, съ красными лампасами шароваръ, чиркнулъ сдѣланной изъ патронной гильзы зажигалкой, закурилъ папиросу и, вытянувъ въ сторону сестры шею, такъ, что особенно выдавался его энергичный, раздвоенный посрединѣ, подбородокъ, громко зашепталъ:
— Не хотѣлъ говорить... тяжело это... но надо... чтобы для васъ нѣчто такое, что произойдетъ на вашихъ глазахъ, не явилось неожиданностью. Тогда вы поймете, почему я такъ упрашивалъ васъ вчера бѣжать въ армію... Только не пугайтесь, сестра. Вы думаете намъ, раненымъ, можно ждать пощады? Напрасно. Насъ всѣхъ до единаго перебьютъ... Но это бы ничего... Этого ужаса не избѣжать. Но... все это произойдетъ на вашихъ глазахъ. Что за удовольствіе смотрѣть на такое безобразіе?!...
— Да Богь съ вами... Зачѣмъ у васъ такія ужасныя мысли... — неувѣренно протянула сестра… — Ничего такого не будетъ... Богъ дастъ, все обойдется благополучно. Вотъ увидите...
На ея нѣжномъ красивомъ лицѣ выразилось сильное безпокойство.
— Вашими бы устами медъ пить, сестрица, — сь той же невеселой улыбкой продолжалъ шептать Нефедовъ, — Но будетъ такь, какъ я сказалъ. И за васъ боюсь...
— Нѣтъ, нѣтъ... — сестра обрадовалась что нашла вѣское возраженіе — Вѣдь наше командованіе взяло у нихъ заложниковъ съ предупрежденіемъ, что если хоть надъ однимъ нашимъ раненымъ они учинятъ насиліе, всѣ заложники будутъ разстрѣляны.
Нефедовъ съ горькой ироніей улыбнулся.
— Да неужели вы думаете, что эти господа передъ чѣмъ-либо остановятся или подорожатъ головами своихъ?! Вы мало знаете ихъ, сестрица.
— Но почему же вы такъ веселы? Меня, просто удивляетъ такое ваше отношеніе, точно... точно васъ это не касается.
Раненый, потупивъ до пола глаза, съ секунду помедлилъ, потомъ раза два затянувшись папиросой и выпустивъ дымъ, съ серьезнымъ видомъ заявилъ:
— Очень даже касается. И ни на одну минуту я объ этомъ не забываю. Но позвольте, о чемъ мнѣ журиться? Циклъ жизни пройденъ. Итоги подведены. Пора и къ праотцамъ. Здѣсь дѣлать уже нечего. Одно меня безпокоитъ: вотъ они — при этихъ словахъ Нефедовъ выразительно кивнулъ головой въ сторону раненыхъ и пониженнымъ шопотомъ добавилъ: — хоть бы ихъ-то пощадили... Вѣдь подумайте только, сестрица, Матвѣевъ — ребенокъ, ему только 18 лѣтъ... И за что, за что?.. Ну что касается меня... я понимаю... Моя пѣсенка спѣта
Прапорщикъ безнадежно махнулъ рукой.
— Господи, да зачѣмъ вы такъ говорите? Просто ужасъ беретъ слушать васъ... Вѣдь и безъ того такъ тяжело… столько горя...
— Ради Бога, сестрица, простите.
— Вы ничѣмъ меня не обидѣли.
Она глядѣла на свои безпомощно опущенныя на колѣни pуки.
Нефедовъ пыхнулъ папироской и закутанный цѣлымъ облакомъ сизаго дыма, клубившагося въ проникавшихъ черезъ окно солнечныхъ лучахъ, послѣ недолгаго молчанія, съ иронической усмѣшкой на лицѣ снова заговорилъ.
— Вы знаете, сестрица, почему они сейчасъ не ѣдутъ?
— Почему? — уже однѣми губами живо спросила девушка, быстро взглянувъ на прапорщика.
Лицо ея вытянулось; на рѣсницахъ нависли слезы.
— Потому что они — невообразимые трусы и боятся, что наши устроили имъ гдѣ-нибудь засаду. Вотъ когда ихъ шпіоны удостовѣрятъ, что верховный дѣйствительно убитъ и что всѣ наши ушли, тогда они сейчасъ же нагрянутъ. А теперь они пьютъ, жрутъ, горланятъ на своихъ дурацкихъ митингахъ, поздравляютъ себя съ «побѣдой» и когда окончательно перепьются и вдоволь надерутъ свои хамскія глотки, тогда и пожалуютъ...
