И асфальт был почти зимний — чистый, холодный, гулкий.
Да и весь город был как бы иной — ясный, холодноватый. Не тот, в котором умирал Юрка, и не тот, в котором подвизалась Танька Мухина, практикантка, и не тот, по которому мы ходили с тихой восемнадцатилетней девочкой.
Да и сам я, пожалуй, стал иным. Я отоспался в гостинице, я написал второй фельетон, принял душ, сменил рубаху, высушил ботинки — и теперь спокойно шел по ясному холодноватому городу, собранный и полностью работоспособный.
Времени ушло много, очень много, жизнь утряслась и устоялась. Сухие листья сгребли и убрали, мерзнущие лоточницы распродали последний виноград. Московский цирк только что отправился на гастроли в Индонезию и Бирму, я фельетонист центральной газеты Георгий Неспанов только что вернулся из трудной, но успешной командировки…
Вот только комната моя не изменилась — была все та же, вчерашняя, давешняя. И все так же стоял на табуретке у двери телефон, напоминая о моих долгах и обязанностях.
Я позвонил Рите и узнал, что она уехала в санаторий — видимо, товарищ из профкома, по образованию инженер, сдержал свое слово.
Я позвонил Ире и узнал, что она сегодня вернется поздно — у них коллективный поход на новую итальянскую кинокомедию.
Я позвонил Сашке и узнал, что ему срочно нужно со мной поговорить.
Мы с ним встретились в центре этим же вечером, причем встретились довольно хмуро. Я был рад его видеть. Но он держался так неловко, словно я был перед ним виноват: таких, как он, чужая вина сковывает больше, чем своя.
Я хотел спросить его, в чем дело, но не стал: для прямого вопроса мы не виделись слишком долго.
Поэтому я просто сказал:
— Чего новенького?
Он сумрачно проговорил:
— Ты Нину помнишь? У которой мы были на дне рождения?
— Естественно, помню, — ответил я.
И вдруг опять, как тогда с Юркой, меня схватило предчувствие беды. Что мог означать этот вопрос — что, кроме… Бедная девочка! Значит, теперь ее очередь?
— Помню, — сказал я. — А что?
— Так вот ее выписали.
Значит, выписали. Забрали домой, чтобы хоть умирала не в больнице…
Я почувствовал горечь, что никогда больше ее не увижу, и облегчение, что не увижу ее в эти последние часы.
Это было бы уж слишком — смотреть, как на твоих глазах задыхается, поминутно теряя себя и обезображиваясь, молодая женщина, а ты бессилен, как грудной, как старуха… Ты, рыцарь, мужчина, оплот и надежда, от которого она привыкла ждать помощи и которому привыкла верить, не оглядываясь…
Век войн приучил нас к смерти двадцатилетних мужчин. Но смерть двадцатилетней девчонки — это уже слишком…
— Родные забрали? — хрипло спросил я.
Сашка хмуро пояснил:
— Нет, просто выздоровела.
Я не понял:
— Как выздоровела? Ты же говорил, что у нее болезнь Ковача.
— У нее и была болезнь Ковача, — глухо ответил Сашка.
— Тогда как же она выздоровела? — спросил я ошеломленно и обрадованно.
Сашка сказал:
— А я ей тоже вводил препарат Егорова. Юрию и ей одновременно. Только у нее была вторая неделя болезни, а у Юры уже шестая.
…Я не знаю, как работает мозг — все эти миллиарды мудрых стремительных клеток. Но, наверное, работает мгновенно, потому что мгновение спустя я уже знал все, что случилось, и все, что случится, или почти все…
Но у мозга свои мгновенные орбиты, а у жизни свои пути. И все, что я делал потом, я делал так, словно конец дороги внезапно не высветила забежавшая вперед мысль.
И разговор мой с Сашкой шел по железным законам разговора. Я задал все вопросы, которые мог бы и не задавать, и напряженно ждал ответа, как школьник, который верно решил задачку и сам знает, что верно, но все–таки с трепетом заглядывает в конец, учебника. Только школьник мечтает, чтобы сошлось с ответом. А я мечтал ошибиться.
Я спросил:
— А ты уверен, что это была болезнь Ковача?
— Классический случай, — сказал Сашка. — Ни одного отклонения от нормы.
— И уверен, что помог именно этот препарат?
Он ответил:
— Я — уверен.
— А кто не уверен?
Он пожал плечами:
— Не знаю… Думаю, что в Институте Палешана не будут уверены.
— А почему ты уверен? Могла быть просто случайность. Ведь препарат уже испытывался.
Сашка сказал:
— Это второй случаи. Я ходил в министерство, мне там в архиве нашли протоколы испытаний.
Я кивнул:
— Ну, знаю. Я про это даже писал.
Я сказал так, и мне сразу стало свободней. Это было самое трудное, что надо было сказать Сашке, и, наверное, какое–то защитное устройство в мозгу сработало автоматически, выбросив эту фразу в самый легкий момент: вот так, между делом.
— Я читал, — сказал Сашка.
— Погоди, — вспомнил я. — Но ведь тогда препарат вообще не испытывали на болезнь Ковача. Тогда пробовали на лейкоз, и он никому не помог.
— Одному помог, — сказал Сашка.
— Ну, помню. Но ведь там было написано, что картина болезни нетипична!
Я все–таки задал этот вопрос, хотя заранее знал, что ответит Сашка, будто мы играли уже читанную пьесу.
Он и ответил:
— Для лейкоза нетипична. Потому что это и не был лейкоз. Я нашел историю болезни — типичная болезнь Ковача. Тогда ее еще мало кто выделял.
— Где нашел? — спросил я.
— Вот там, в архиве.
— Неужели хранят до сих пор?
— Хранят, — с некоторым недоумением ответил Сашка. Он не мог понять, зачем я все это спрашиваю.
Я и сам не мог понять, на кой черт мне сейчас понадобились все эти детали, но и еще спросил автоматически:
— А вы тоже храните истории болезни?
Сашка сказал:
— Храним.
— А знаешь, — вдруг сообразил я, — ведь мне дал препарат Леонтьев из Института Палешана. Сами зарубили, а мне рекомендовал. Значит, все–таки надеялся?
Сашка пожал плечами:
— Одно могу сказать — судя по протоколам, испытания были проведены халтурно. Методика не выдерживалась, группу подбирали без учета противопоказаний. Да и вообще… Человек же выздоровел! Обязаны были тянуть за нитку.
Я напомнил:
— Один из сорока восьми.
Сашка сказал:
— Ну и что? Когда лиодин впервые испытывали, он помог одному из ста. Потом еще четыре серии провели, пока точно не нащупали область применения.
Я кивнул — я его понял. Но Сашка, на всякий случай, еще пояснил:
— Обычно новые препараты предположительно активны против целой группы болезней. Это как стрельба по стае — в кого–нибудь да попадешь.
Мы молчали немного, и я задал вопрос, в принципе слишком наивный для журналиста.
— Слушай, — спросил я, — зачем они это сделали?
— Им было выгодно, — ответил Сашка. — Они ведь свой препарат готовят, уже разрекламировали.
Мы опять замолчали, на этот раз надолго. Тут только я сообразил, что мы с ним все время идем, дошли уже до Маяковской. Почему мы свернули именно сюда, я не понял: уж слишком не вязался наш разговор с вечерней толкотней улицы Горького.
У входа в «Софию» очереди не было, и даже двери были приоткрыты. Я предложил:
— Выпьем?
Он качнул головой:
— Неохота…
И вдруг мне пришло в голову: а что значит это «неохота»?
Неохота выпить или неохота со мной? Тогда я спокойно спросил:
— Выходит, если бы начать вовремя, Юрка мог бы жить?
Сашка ответил:
— Не только он один.
…А гром не грянул, и земля не разверзлась, и я не трахнулся головой о ближнюю стену — о серую штукатурку, еще чистую после ремонта. И, узнав, что я убийца, я убийцей себя не почувствовал. Слишком страшна и реальна была смерть Юрки — белый тупик в конце коридора, вспухшие губы на истонченном лице, последняя борьба за воздух… Слишком неотвратимо все это накатывалось, слишком было от земли и от вечности, чтобы теперь я мог поверить в злое могущество газетного листа…
Я спросил Сашку:
— Ты давно прочел фельетон?
Нужно было до конца договорить обо всей этой истории. Договорить именно сейчас — иначе вряд ли когда–нибудь мы смогли бы смотреть друг другу в глаза: мне было бы стыдно за себя, а ему было бы стыдно за меня.
— Тогда еще прочел, — сказал Сашка. — Но я не знал, что это ты.
— И сразу же не поверил?
Он подумал немного:
— Да нет, пожалуй, поверил. Про Хворостуна я и раньше слыхал кое–что.
Помолчал и нехотя добавил:
— Но мы вообще не любим, когда журналисты пишут о медицине.
Неприятно, когда так говорят о твоей профессии. Но сейчас у него были основания, и я промолчал. Он повернулся ко мне и с болью спросил:
— Ну, как ты мог об этом писать? Ты же в этом совсем не разбираешься!
Я опять не ответил.
— Неужели вас никто не контролирует?
И тут я сорвался. Это была настоящая истерика — впрочем, краткая, логичная и даже мужественная. Я спокойно поинтересовался:
— А как ты лечишь? Ты ведь тоже в этом не разбираешься. Ну что ты знаешь об остром лейкозе? Или о болезни Ковача?
